Мигель де Сервантес - Дон Кихот. Часть 2

Но с наибольшим блеском выдавались среди пышных принадлежностей этого пира шесть мехов с винами, ибо каждый из странников достал из котомки своей мех, даже добрый Рикоте, превратившийся из мориска в немца, принес свой мех, который мог бы толщиной поспорить с остальными пятью. Они принялись есть с большим аппетитом, но медленно, смакуя каждый кусок, который отрезали и набирали на кончик ножа от того или другого блюда. Вслед затем, они все подняли в воздух мехи, и, прижавшись губами к горлышкам и устремив глаза на небо, так что можно было подумать, что они прицеливаются, и, раскачивая из стороны в сторону головы, точно для того, чтобы показать, какое удовольствие они испытывают при этом деле, они порядочно долго переливали внутренности козьих кож в свои желудки. Санчо глядел на все это и нисколько не огорчался. Напротив, – во исполнение хорошо знакомой ему поговорки: С волками жить, по-волчьи выть – он попросил у Рикоте мех и в свою очередь прицелился, не менее других наслаждаясь. Четыре раза компания ласкала мехи, в пятый же раз это оказалось уже невозможным, потому что мехи стали плоски и сухи, как тростник, что вызвало на лица гримасы вместо царившего до того веселья. Время от времени кто-нибудь из странников пожимал правую руку Санчо и говорил: «Espagnoli y Tudesqui, tuto uno bon compagno». А Санчо отвечал: «Bon compagno, jura Di». Потом он разражался хохотом, который продолжался с добрый час, и совсем и не вспоминал о том, что с ним случилось во время губернаторства; потому что на то время, когда ешь и пьешь, не распространяются заботы. Наконец, истощение вина было началом сна, овладевшего всеми, и они попадали сонные на самый стол и на скатерть. Только Рикоте и Санчо не спали, потому что они меньше пили, чем ели. Они отошли несколько в сторону, уселись у подошвы бука, оставив всех странников погруженными в тихий сон, и Рикоте, не уклоняясь ни на шаг в свой морискский язык, рассказал ему на чистом кастильском наречии следующее:

– Ты хорошо знаешь, о, Санчо Панса, мой сосед и друг, какой испуг, какой ужас поселил в нас эдикт, изданный его величеством против моего народа. Я, по крайней мере, так был напуган, что мне казалось, что наказание уже обрушивается во всей своей строгости на меня и на моих детей еще до назначенного нам срока. Поэтому я решил, по-моему, благоразумно, как человек, который, зная, что его должны выгнать из дома, где он живет, заранее приискивает дом, куда переехать; я решил, говорю я, покинуть страну один и без семьи и отправиться искать место, куда-бы перевезти ее со всеми удобствами и без спешки, с которой вынуждены были уехать другие. И я, и все наши старики скоро убедились, что эти декреты были не простыми угрозами, как воображали некоторые, а настоящими законами, которые в свое время будут выполнены. Я особенно потому считал это верным, что знал о необычайных, преступных замыслах со стороны своих, замыслах такого рода, что мне казалось, что наитие свыше побудило его величество принять такое энергичное решение. Не то чтобы все мы были виновны: между нами были искренние и настоящие христиане; но их было так мало, что они были бессильны против тех, кто не разделял их веры, а оставлять в сердце государства столько врагов значило вскормить змею на груди. Словом, мы не даром были наказаны изгнанием – наказанием мягким и слабым в глазах некоторых людей, но самым ужасным, какое можно вообразить, в наших глазах. Где бы мы ни были, мы оплакиваем Испанию, потому что ведь мы в ней родились, и она наше настоящее отечество. Нигде мы не встречаем такого приема, в каком нуждается наше несчастье; в Берберии и во всех частях Африки, где мы надеялись, что нас встретят, примут и будут обращаться с нами, как с братьями, нас всего более оскорбляют и унижают. Увы! Мы оценили счастье, только когда потеряли его, и большинство тех многих из нас, которые, как я, знают испанский язык, возвращаются сюда, оставляя своих жен и детей, – до того велика любовь их к этой стране! Теперь я по опыту убеждаюсь в том, что обыкновенно говорят: ничего нет милее любви к отечеству. Я оставил, как говорил тебе, нашу деревню, отправился во Францию, и хотя нас там хорошо принимали, но я хотел все видеть, прежде чем решусь. Я проехал в Италию, потом в Германию, и там мне показалось, что можно жить всего свободнее. Там жители не взыскательны; всякий живет, как ему заблагорассудится и в большей части страны все пользуются свободой совести. Я нанял дом в одной деревне близ Аугсбурга, потом присоединился к этим странникам, обыкновенно во множестве посещающим каждый год святыни Испании, которую они считают как бы своей Индией, потому что уверены, что найдут в ней выгоду. Они ее обходят почти всю, и нет деревни, из которой они не вышли бы, так сказать, опоенными и окормленными и хоть с одним реалом в кармане. По окончании путешествия они возвращаются с запасом в сотенку ефимков, которые, обмененные на золото и спрятанные или в посохах, или в плащах, или как-нибудь иначе, выносятся из королевства и переносятся на их родину, не взирая на охранителей портов и проходов, где всех осматривают. [203]Теперь, Санчо, я отправляюсь за кладом, который я зарыл в землю, – а это не опасно, потому что он находится за деревней, – и напишу дочери и жене или сам отправлюсь к ним из Валенсии в Алжир, где они, как мне известно, находятся; затем постараюсь найти средство довезти их до какого-нибудь французского порта, чтобы переправить их в Германию, где мы увидим, что Богу угодно будет сделать с нами, потому что, Санчо, я уверен, мои дочь Рикота и жена Франциска католички. Я хотя и не такой католик, но более христианин, чем мавры, и каждый день молюсь Богу, чтоб Он открыл глаза моему уму и научил меня, как служить Ему. Меня только удивляет, и я никак не пойму, почему моя жена с дочерью уехали в Берберию, а не во Францию, где могли бы жить, как христианки.

– Послушай, друг Рикоте, – ответил Санчо, – им, вероятно, не представлялось другого выбора, потому что увез их брат твоей жены Хуан Тиопено: а так как он отчаянный мавр, то и выбрал лучшее для себя убежище. Я должен сказать тебе и еще одно: ты, по моему, напрасно идешь искать то, что зарыл в землю, потому что, нам известно, что у твоего шурина и у твоей жены украли много жемчуга и золотых монет, которые они увозили с собой.

– Очень может быть, – согласился Рикоте, – но я отлично знаю, что до моего клада никто не дотронулся, потому что я из боязни какого-нибудь несчастья никому не говорил, где он зарыт. И так, Санчо, если ты хочешь ехать со мной и помочь мне достать и спрятать мой клад, я дам тебе двести ефимков, которыми ты заткнешь все дыры в своем хозяйстве: ведь я знаю, что их у тебя немало всякого рода.

– Я бы охотно помог тебе, – ответил Санчо, – но я вовсе не корыстолюбив, а то я не выпустил бы из рук еще сегодня утром такое место, на котором я мог бы разукрасить золотом даже стены своего дома и через полгода есть с серебряных блюд. Поэтому и еще потому, что мне кажется, что это была бы измена относительно моего короля, если б я помогал его врагам, я бы не поехал с тобой, даже если бы ты не то, что посулил мне двести ефимков, а отсчитал бы тут же чистоганом целых четыреста.