Мигель де Сервантес - Дон Кихот. Часть 2

Напрасно старались они отклонить его от его рыцарского предприятия, говоря, что они считают достаточно доказанными его чувства признательности, и что нет надобности в новых доказательствах, чтоб свет узнал об его храбрости, ибо достаточно и тех, о которых повествует его история. Дон-Кихот продолжал настаивать на своем решении. Он сел на Россинанта, взял в руки копье, вооружился щитом и направился к самой середине большой дороги, проходившей около зеленой лужайки. Санчо на своем осле и вся пастушеская компания последовала за ним, желая посмотреть, чем кончится его смелое и безрассудное предложение.

Остановившись, как сказано, среди дороги, Дон-Кихот изрек следующие слова: «О, вы, прохожие и путешественники, оруженосцы, пешеходы и всадники, которые проходите или пройдете по этой дороге в продолжение следующих двух дней! Знайте, что Дон-Кихот Ламанчский, странствующий рыцарь, встал здесь для того, чтобы утверждать, что красота и обходительность нимф, живущих в этих лесах и лугах, выше красоты и обходительности всех женщин в мире, за исключением, разумеется, царицы души моей Дульцинеи Тобозской; поэтому пусть явится сюда всякий, кто иного мнения: я жду его». Два раза повторил он слово в слово это воззвание, и оба раза ни один странствующий рыцарь не услыхал его. Но судьбе, устраивавшей его дела все лучше и лучше, угодно было, чтоб несколько времени спустя на дороге показалась толпа всадников, по большей части с копьями в руках, ехавших врассыпную и чрезвычайно поспешно. Едва заметив их, все сопровождавшие Дон-Кихота повернули вспять и отошли подальше от большой дороги, зная, что, дождавшись столкновения, они подвергнут себя большой опасности. Один Дон-Кихот твердо, с бесстрашным сердцем, оставался на месте, а Санчо Панса сделал себе щит из боков Россинанта. Между тем, нестройная толпа копьеносцев приближалась, и один из них, ехавший впереди, изо всех сил закричал Дон-Кихоту: – Прочь, дьявол, прочь с дороги! Эти быки растерзают тебя.

– Полно, сволочь, – ответил Дон-Кихот, – для меня не существует быков, которые стоили бы внимания, хотя бы это были страшнейшие из тех, которых питал на своих берегах Харама. Признайте, мошенники, признайте оптом и гуртом справедливость того, что я сейчас возвестил, или я выступлю в бой с вами.

Коровник не успел ответить, а Дон-Кихот отстраниться, если бы даже и хотел этого, как стадо боевых быков с мирными волами, [210]ведшими их, и толпой коровников и всякого рода людей, отводивших их в город, где на другой день должны были происходить бега, налетели на Дон-Кихота, Санчо, Россинанта и осла, опрокинули их на землю и затоптали ногами. От этого приключения Санчо оказался помятым, Дон-Кихот ошеломленным, осел ушибленным и Россинант далеко не невредимым. Тем не менее, все они все-таки поднялись, и Дон-Кихот, спотыкаясь и падая, пустился вдогонку за армией рогатого скота, крича во весь голос: «Стойте, стойте, подлые мошенники! Вас ждет единый рыцарь, который не разделяет ни настроения, ни мнения тех, кто говорит: «Бегущему врагу скатертью дорога». Но торопившиеся беглецы не замедляли шагу и обращали на эти угрозы столько же внимания, сколько на прошлогодние тучи. Усталость остановила, наконец, Дон-Кихота, который, более пылая гневом, чем пресыщенный местью, уселся на краю дороги в ожидании приближавшихся к нему Санчо, Росснанта и осла. Они, наконец, подошли, господин и слуга сели на своих животных, и, не простившись с мнимой Аркадией, снова пустились в путь, скорее со стыдом, чем с радостью.

Дон-Кихот и Санчо нашли лекарство против пыли и усталости, оставленных им неучтивостью быков, в светлом, прозрачном ручейке, который протекал среди самой чащи деревьев. Дав Россинанту и ослу свободно пастись без сбруи и узды, оба искателя приключений, господин и слуга, уселись на берегу ручья. Дон-Кихот выполоскал рот, вымыл лицо и этим омовением возвратил некоторую энергию своим подавленным чувствам. Санчо прибег к кладовой своей котомки и вынул оттуда-то, что обыкновенно называл своими съестными припасами. Дон-Кихот не ел единственно из печали, а Санчо не осмеливался дотрагиваться до блюд, которые перед вин стояли, единственно из вежливости: он ждал, чтоб его господин попробовал их. Но видя, что тот, погруженный в свои мечты, и не вспоминает подносить хлеб ко рту, он, не открывая своего рта, чтоб заговорить, и, презрев всякую благопристойность, принялся запрятывать в свой желудок хлеб и сыр, попадавшиеся ему под руку.

– Ешь, друг Санчо, – сказал ему Дон-Кихот, – питай свою жизнь; тебе это нужнее, чем мне, а мне дай умереть под тяжестью моих мыслей и ударами моих бед. Я родился, Санчо, чтобы жить, умирая, а ты – чтобы жить, кушая. Чтобы ты видел, насколько я прав, говоря таким образом, посмотри на меня, прошу тебя, как обо мне печатают исторические книги, на меня, знаменитого в делах оружия, ласкового и вежливого в моих поступках, уважаемого великими вельможами, умоляемого о помощи молодыми девушками; и вот когда я, наконец, ждал пальм и венков, заслуженных при помощи моих доблестных подвигов, я сегодня утром был затоптан, опрокинут и смят под ногами грязных животных. Эта мысль притупляет мой зубы, парализует руки и до того лишает меня охоты к еде, что я даже хочу уморить себя голодом, ужаснейшей в мире смертью.

– Стало быть, – ответил Санчо, не переставая торопливо жевать, – ваша милость не разделяете мнения поговорки: «Умри, Тит, но умри сыт?» А я так вовсе не хочу сам себя уморить. Напротив, я хочу поступать, как чеботарь, который до тех пор тянет зубами кожу, пока не дотянет, куда ему нужно. А я буду едой до того тянуть свою жизнь, пока не дотяну ее до назначенного ей небом конца. Вы должны знать, господин, что нет худшего безрассудства, как позволять себе, как ваша милость, отчаиваться. Послушайтесь меня: покушайте хорошенько, потом растянитесь на зеленом ковре этого луга и выспитесь немножко, и вы увидите, когда проснетесь, как это вас облегчит.

Дон-Кихот послушался совета Санчо, находя, что он говорит скорее как философ, чем как дурак: – Если б ты хотел, о, Санчо, сделать для меня то, что я тебе скажу, тогда мое облегчение было бы больше, а горе меньше: пока я буду спать, чтоб тебе угодить, ты удались немного отсюда, и, обнаружив свое тело, дай себе поводьями Россинанта сотни три-четыре ударов в счет трех тысяч с чем-то, которые ты должен дать себе для снятия чар с бедной Дульцинеи, потому что это, право, стыдно, что эта бедная дама остается очарованной по твоей небрежности и нерадивости.

– Ну, это еще терпит отлагательства, – ответил Санчо. – Поспим сейчас оба, а там что Бог даст. Знайте, сударь, что так, зря, сечь себя дело очень тяжелое, особенно когда удары должны сыпаться на плохо вскормленное и еще хуже вспоенное тело. Пусть госпожа Дульцинея потерпит: в один прекрасный день, совершенно неожиданно, она увидит мое тело проколотым ударами, точно решето, а до смерти все жизнь; я хочу сказать, что я еще пока жив, и у меня еще не прошла охота исполнить то, что я обещал.