Франц Кафка - Превращение (сборник)

Давным-давно уже, с самого начала своей карьеры, Жозефина борется за то, чтобы во внимание к ее пению ее освободили от любых работ, дабы сняли с нее заботы о хлебе насущном, переложив, надо полагать, всякие там тяготы повседневности на общие плечи. Горячие головы – а таковые и у нас водились – под ошарашивающим натиском требований, столь необычных, могли бы уверовать в их оправданность и законность. Не таков наш народец, он-то мыслит здраво и такие требования отклоняет. Не очень-то даже утруждая себя обоснованием своих запретов. Жозефина, к примеру, доказывает, что работа вредит ее голосу, что напряжение от работы хоть и ничто в сравнении с напряжением от пения, однако работа лишает ее возможности отдохнуть от выступления, готовя себя к новому изнурительному выступлению; а без достаточного отдыха она не в состоянии достичь всего, на что способна. На эти речи народ не ведет и краем уха. Такой вроде бы чуткий народец лишается чуткости. Отпор бывает столь крут, что сама Жозефина, опешив, подчиняется, принимается как положено за работу, поет как может, но все это длится недолго, вскоре она возобновляет борьбу с напряжением всех своих сил, коих у нее, по всему судя, изрядно.

Становится понятно, что Жозефина, собственно, стремится вовсе не к тому, что декларирует на словах. Ей хватает ума не отлынивать от работы, ведь лень – это свойство, нашей среде неведомое; добейся она даже своего, она ни в чем не изменила бы привычный образ жизни, работа ничуть не помешала бы пению, а пение, кстати, не стало бы краше; чего она добивается, так это публичного, непререкаемого и непреходящего, небывалого признания своего искусства. Но хотя все прочее кажется ей подвластным, именно в этом она терпит фиаско. Может, ей с самого начала следовало повести дело как-то иначе, может, она и сама теперь признает свою ошибку, но отступить она уже не в состоянии, это значило бы отречься от себя, так что она вынуждена настаивать на своих требованиях – или погибнуть.

Если бы у Жозефины действительно были враги, как она в этом всех уверяет, то они могли бы, ничего не делая, только шутя и посмеиваясь, с удовольствием наблюдать за этой ее борьбой. Но врагов у нее нет, и если кто-то тут и там в чем-то ей возражает, то таких, кто над ней потешается, не найти. Народец наш в этом деле непривычно бесстрастен, как судия. Рад кто-нибудь этому или не рад, не узнаешь: мысль о том, что та же участь может постигнуть всякого, всякого и парализует. Дело-то тут не в самом требовании или его отвержении, а в том, что общность может вдруг такой непроницаемой стеной отгородиться от одного из своих членов, стеной совершенно непостижимой, потому как именно об этом своем члене оно проявляло всегда заботу мало сказать отеческую – самозабвенную.

Будь то не общность наша, а кто-то из нас отдельный, можно было бы подумать, что все уступки Жозефине делались с настойчивой задней мыслью положить им однажды предел; мол, все эти уступки сами дойдут до нужной границы, мы сверх дозволенного балуем Жозефину, подвигая ее на все новые и новые причуды, чтобы ускорить дело; мы потакаем всем ее желаниям, чтобы она наконец выдвинула это свое последнее требование, а уж тогда-то и грянет наш давно взлелеянный окончательный отказ. Все это, конечно, не так; зачем народу такие уловки; кроме того, он и впрямь почитает Жозефину, что доказывал неоднократно; а ее требование столь несуразно, что и любой наивный ребенок легко мог предсказать ей финал; возможно, догадывалась о нем в глубине души и сама Жозефина, что лишь усугубило горечь отказа.

Но если Жозефине и не чужды такие догадки, своей борьбы она все равно не прекращает. За последнее время борьба даже обострилась; если прежде она вела ее только на словах, то теперь прибегла и к другим средствам, которые ей кажутся более действенными, а нам – более опасными для нее самой.

Кое-кто полагает, что нарастающее упрямство Жозефины объясняется тем, что она стареет, а ее голосок обнаруживает явные признаки увядания, и потому, мол, настал для нее час дать последний бой за признание. Я в это не верю. Будь это так, Жозефина не была бы Жозефиной. Для нее не существует ни старости, ни ослабления голосовых связок. Ежели она чего требует, то не под давлением внешних обстоятельств, а по внутреннему убеждению в своей правоте. Она тянется к высшему венцу не потому, что он в данный момент накренился, но потому, что он высший; будь ее воля, она повесила бы его еще выше.

Такое презрение к внешним препятствиям не мешает ей, правда, использовать самые негодные средства. Свое право она не подвергает сомнению; не имеет значения поэтому, какими средствами его осуществить; тем более что в мире, как она его себе представляет, достойные средства не достигают цели. Может, поэтому она переносит свою борьбу из области самого пения в область другую, для нее не столь дорогую. Окружение распространяет ее слова о том, что она чувствует себя в силах петь так, чтобы все-все слои народца, даже самые потаенные ее недоброжелатели, испытывали величайшее наслаждение – не то, какое они испытывали до сих пор, а то, какое устроило бы и саму Жозефину. Поскольку, однако, пояснила она, не в ее правилах жертвовать подлинностью высокого ради выгод низменного, то пусть все останется так, как есть. Иное дело – ее борьба за освобождение от работ; правда, ее она ведет также во имя искусства, но здесь все средства хороши, а не одни лишь драгоценные средства искусства.

Так распространился, в частности, слух, будто Жозефина намерена сократить колоратуры, если ей не уступят. Я понятия не имею о колоратурах, никогда не замечал их в пении Жозефины. Но Жозефина хочет их сократить, не избавиться от них совершенно, но пока только сократить. И она будто бы уже привела свою угрозу в исполнение, хотя я, по правде говоря, не заметил перемен в ее пении. Да и все слушали ее как всегда, никто и не пискнул ни о каких колоратурах, и отношение к требованию Жозефины не изменилось. Однако певичка наша грациозна не только по внешности, но и по образу своих мыслей. Так что после того концерта она, вроде бы спохватившись, заявила, что ее решение сократить колоратуры было все же слишком жестоким и впредь она восстановит колоратуры в полном виде. Но после следующего же концерта она опять передумала, во всеуслышание объявив, что не вернется к колоратурам, пока не будет принято решение, благоприятное для нее. Ну, народец-то наш пропускает мимо ушей все эти ее заявления, решения и изменения решений – как занятый собственными мыслями взрослый вполне благожелательно снисходит к лепету младенца, но не вникает в его смысл.

Однако Жозефина не сдается. Так, недавно она заявила, что ушибла на работе ногу и теперь ей трудно петь стоя; но поскольку она может петь только стоя, то ей придется укоротить и песни. И хотя она прихрамывает и опирается на сцене на своих клевретов, никто не верит в ее ушиб. Пусть тельце ее особо чувствительно, но ведь мы трудовой народец, и она плоть от нашей плоти; да ежели б каждый у нас захромал от любой царапины, то мы все превратились бы в хромоножек. Однако же, несмотря на то что ее водили какое-то время под руки как увечную, благодарные восторги наши не поубавились, да и сокращения программы были встречены без особой обиды.