Уильям Фолкнер - Свет в августе

Он входит в дом. Бреется, снимает ночную рубаху и надевает ту, что носил вчера, потом – воротничок, батистовый галстук и панаму. Дорога до хибарки занимает меньше времени, чем оттуда домой, хотя идет он лесом, где ходьба тяжелее. «Надо делать это почаще, – думает он, чувствуя перемежающийся свет, жар солнца, жестокий, животворный запах земли и леса, громкую тишину. – И от этой привычки тоже нельзя было отказываться. Но, может быть, они теперь обе возобновятся, пусть даже это неравноценно молитве».

Он выходит из леса на дальний край выгона, который начинается у хибарки. За хибаркой он видит купу деревьев, где стоял сгоревший дом, но черных и немых головешек, которые были некогда досками и балками, отсюда не видно. «Несчастная женщина, – думает он. – Несчастная, бесплодная женщина. Не дожить всего недели до той поры, когда счастье вернулось в эти места. Когда счастье и жизнь вернулись на эти бесплодные, загубленные земли». И видятся, чудятся ему призраки тучных нив и щедрой плодоносной черной жизни в этой стороне, грудные крики, плодовитые женщины, голые детишки в пыли перед дверьми; и опять – большой дом, шумный, оглашаемый дискантовыми криками потомства. Он подходит к хибарке. Не стучится; уже отворяя дверь, спрашивает веселым, раскатистым голосом:

– Можно доктору войти?

В хибарке только мать и дитя. Она лежит высоко на подушках, ребенок – у груди. Хайтауэр входит в тот миг, когда она прикрывает голую грудь простыней, глядя на дверь без всякой тревоги, но внимательно, и лицо у нее ясно и приветливо, будто она сейчас улыбнется. У него на глазах это выражение гаснет.

– А я думала… – произносит она.

– Вы думали, это кто? – говорит, рокочет он. Подходит к койке и смотрит на нее, на крохотное сморщенное терракотовое личико ребенка, которое будто подвешено – спящее и лишенное тела – к ее груди. Скромно и безмятежно она подтягивает простыню повыше, а лысый, худой мужчина с брюшком стоит над ней, и его ласковое лицо светится торжеством. Она смотрит на ребенка.

– За ним прямо не угонишься. Думаю, уже заснул, кладу его, а он опять кричит, опять подносить надо.

– Нехорошо, что вы тут одна, – говорит он. Оглядывается. – А где…

– Она тоже ушла. В город. Она этого не сказала, но я знаю, что туда. Он улизнул, а она, когда проснулась, спросила меня, где он, я сказала – ушел, и она пошла за ним.

– В город? Улизнул? – Потом он тихо произносит: – А-а. – Лицо его сделалось серьезным.

– Она за ним весь день следила. А он за ней. Я видела. Притворялся, будто спит. Она и думала, что спит. Ну и сморило ее после обеда. Прошлую-то ночь совсем не отдыхала, а как пообедала, села на стул и задремала. А он следил за ней, встал потихоньку со своей койки, моргает мне, гримасы строит. Пошел к двери, а сам все моргает через плечо, гримасы строит, и на цыпочках – за порог. Я его не останавливала и ее будить не стала. – Она смотрит на Хайтауэра широко раскрытыми, серьезными глазами. – Боялась. Разговор у него чудной. И смотрит как-то не так. Вроде моргает и гримасы строит не для того, чтобы я ее не будила, а будто показать хочет, что со мной будет, если разбужу. Я и забоялась. Ну и лежала тут с маленьким, а вскорости она сама встрепенулась. Тут я и поняла, что засыпать-то она не хотела. Проснулась она словно уже на ходу, когда к его койке бежала, – и трогает ее, словно не верит, что он ушел. Стоит возле койки и по одеялу хлопает, словно ищет, не потерялся ли он где под одеялом. А потом на меня посмотрела, раз только. И не моргала, гримас не строила, но лучше бы уж, кажется, моргала. И спросила меня, я сказала, тогда она надела шляпу и ушла. – Она смотрит на Хайтауэра. – И рада я, что ушла. Нехорошо, верно, так говорить, после всего, что она для меня сделала. Да ведь…

Хайтауэр стоит над койкой. Он как будто не видит ее. Лицо его очень серьезно; кажется, что оно постарело на десять лет, пока он тут стоял. Или стало выглядеть так, как должно выглядеть, а когда он входил в комнату – было чужим самому себе.

– В город, – говорит он. Тут его глаза оживают, снова начинают видеть. – Что ж, теперь ничего не поделаешь, – говорит он. – Кроме того, люди в городе… нормальные… найдется же там несколько человек… Почему вы рады, что они ушли?

Она опускает взгляд. Ее рука движется около головы ребенка, не прикасаясь к ней, – жест инстинктивный, ненужный и, по-видимому, неосознанный.

– Она ко мне добра была. Мало сказать добра. Маленького держит, чтобы я отдохнуть могла. Все время бы его держала, сидя на этом вот стуле… Вы уж меня извините. И сесть-то вас не пригласила. – Она смотрит на него, пока он подтаскивает к койке стул и садится. – Сидит так, чтобы его видеть, а он на койке, притворяется, будто спит. – Она внимательно смотрит на Хайтауэра; в глазах ее вопрос. – Все время зовет его Джо. Когда имя у него совсем не Джо. А она все время… – Она следит за лицом Хайтауэра. В ее глазах – озадаченность, вопрос, сомнение. – Все время говорит про… Путает она чего-то. Я и сама порой путаюсь – послушаешь ее… а как не слушать-то… – Ее глаза, ее слова нащупывают что-то, растерянно ищут.

– Путает?

– Все время говорит про него, как будто его папа – этот… который в тюрьме, этот мистер Кристмас. Она все твердит, и я путаться начинаю, иногда прямо не могу… прямо сама путаюсь и тоже думаю, что папа его – этот мистер… мистер Кристмас… – Она наблюдает за ним; кажется, что она совершает над собой какое-то мучительное усилие. – Знаю же, что это не он. Понимаю, что глупость. Все потому, что она твердит и твердит, а я не совсем, что ли, окрепла и сама начинаю путаться. И страшно…

– Что?

– Не нравится мне, что путаюсь. И боюсь, запутает она меня совсем – вроде как говорят, если глаза скосишь к носу, так потом и останешься… – Она смотрит в сторону. Не шевелится. Чувствует, что он наблюдает за ней.

– Вы говорите, ребенка зовут не Джо. А как его зовут?

Она не сразу переводит взгляд на Хайтауэра. Потом поднимает глаза. И отвечает – слишком быстро, слишком легко:

– Я его еще не назвала.

И он понимает – почему. Он будто видит ее впервые с тех пор, как вошел. Впервые замечает, что волосы ее недавно расчесаны и лицо тоже как-то посвежело, и видит наполовину прикрытые простыней, словно она сунула их туда впопыхах при его появлении, гребень и осколок зеркала.

– Когда я вошел, вы кого-то ждали. Причем – не меня. Кого вы ждали?

Она не отводит взгляда. В лице ее не заметно ни притворства, ни простодушия. Нет в нем также спокойствия и безмятежности.

– Ждала?

– Вы ждали Байрона Банча? – Она по-прежнему не отводит взгляда. Лицо у Хайтауэра серьезное, твердое, ласковое. Но есть в нем та безжалостность, какую ей случалось видеть на лицах хороших людей, ей встречавшихся, – обычно мужчин. Он наклоняется и кладет ладонь на ее руку, которая поддерживает тельце ребенка.