Уильям Фолкнер - Свет в августе

И тут его как будто обдает холодным крепким ветром. Ветер свиреп и вместе с тем кроток; как мякину, сор или сухие листья, срывает и уносит он всю страсть и все отчаяние, безнадежность и горькую напрасную игру воображения. И кажется, тот же порыв отшвыривает назад его самого, опять порожнего, – отвеяв от всего, чего в нем не было две недели назад, когда он с ней еще не встретился. Желание этой минуты – больше чем просто желание: это убеждение, спокойное и твердое; еще не успев осознать, что мозг протелеграфировал руке, он свернул с дороги и скачет по гребню, который параллелен пути беглеца, уже скрывшегося в лесу. Он даже не назвал про себя имя этого человека. Он ни на секунду не задумался о том, куда человек бежит и почему. Ему не приходит в голову, что Браун опять удирает, как он сам предсказывал. Если бы он задумался, то решил бы, наверно, что Браун занят – на свой странный манер – каким-то совершенно законным делом, касающимся его и Лины отъезда. Но он совсем об этом не думал; он совсем не думал о Лине; не вспомнил о ней ни на миг, будто отроду не видел ее лица и не слышал имени. Он думает: «Я заботился о его женщине, я помог ей родить его ребенка. И теперь могу сделать для него еще одно дело. Я не могу их поженить, потому что я не священник. И, наверно, не смогу его догнать, потому что он далеко оторвался. И отлупить его, наверно, не смогу, потому что он больше меня. Но могу попытаться. Попытаться я могу».

Когда помощник шерифа зашел за ним в тюрьму, Браун сразу спросил, куда его поведут. В гости, ответил помощник. Браун замер, обернув к нему миловидное, притворно смелое лицо.

– Не к кому мне в гости ходить. Я тут чужой.

– Ты везде будешь чужой, – сказал помощник. – Даже дома. Пошли.

– Я американский гражданин, – возразил Браун. – У меня тоже есть права, хоть и не ношу жестяной звезды на помочах.

– Ну да, – сказал помощник шерифа. – А чем, по-твоему, я сейчас занимаюсь? Помогаю тебе вступить в свои права.

Браун просиял:

– Они что… Они хотят заплатить…

– Премию? Ну да. Я тебя сам сейчас сведу в то место, где ты получишь свою премию, если не раздумал.

Это охладило Брауна. Но он пошел, хотя и приглядывался к помощнику шерифа подозрительно.

– Что это вы всё с вывертом делаете-то? – сказал он. – В тюрьме меня держите, пока эти гады стараются меня обскакать.

– Не вылупилось, думаю, еще такого гада, чтобы в чем-нибудь тебя обскакал, – ответил помощник. – Пошли. Нас там ждут.

Они вышли из тюрьмы. На солнце Браун заморгал, озираясь по сторонам, потом дернул головой, по-лошадиному кося через плечо. У обочины ждала машина. Браун посмотрел на нее, а потом на помощника, очень серьезно, очень недоверчиво.

– Куда это мы едем? – спросил он. – С утра вроде мне и пешком недалеко было идти до суда.

– Уатт дал машину, чтобы легче было премию везти обратно, – пояснил помощник. – Залезай.

Браун хрюкнул.

– Чего это он вдруг захлопотал насчет моих удобств? И в машине пожалуйте, и без наручников. И один несчастный охранник, чтобы я не сбежал.

– Я тебе бежать не мешаю, – ответил помощник шерифа. Он замер на миг, еще не тронув машину с места. – Прямо сейчас хочешь?

Браун уставился на него угрюмо, озлобленно, оскорбленно, подозрительно.

– Ясно, – сказал он. – На арапа берет. Я, значит, сбегу, а он тогда сам хапнет тысячу долларов. Сколько из них он тебе обещал?

– Мне? Мы с тобой получим поровну, тютелька в тютельку.

Еще секунду Браун враждебно таращился на помощника. Потом выругался, бессильно и зло, неизвестно в чей адрес.

– Давай, что ли, – сказал он. – Ехать так ехать.

Они поехали на место пожара и убийства. То и дело, почти через равные промежутки, Браун дергал головой – как неоседланный мул, бегущий по узкой дороге от автомобиля.

– Мы зачем сюда едем?

– За твоей премией, – отвечал помощник шерифа.

– Где же я ее получу?

– Вон в той хибарке. Там она дожидается.

Браун окинул взглядом черные угли, некогда бывшие домом, хибарку, где он прожил четыре месяца, потрепанную непогодами, беспризорно дремлющую на солнце. Лицо у него было хмурое и настороженное.

– Что-то тут нечисто. Этот Кеннеди… думает, нацепил жестяную бляху, так можно плевать на мои права…

– Шагай, – сказал помощник шерифа. – А не понравится тебе премия, так я тебя жду, отвезу обратно в тюрьму, когда пожелаешь. Когда пожелаешь, в любую минуту. – Он подтолкнул Брауна вперед, распахнул дверь хибарки, втолкнул его внутрь, закрыл за ним дверь и сел на ступеньку.

Браун услышал, как за ним захлопнулась дверь. Он еще двигался вперед по инерции. И вдруг, не успев окинуть комнату быстрым, лихорадочным, всеохватывающим взглядом, которому словно не терпелось обшарить все углы, он стал как вкопанный. Лине было видно с койки, что белый шрамик возле рта бесследно исчез, словно прихлынувшая кровь сдернула шрам с лица, как белье с веревки. Она не проронила ни звука. Она лежала высоко на подушках, глядя на него трезвым взглядом, в котором не было ничего – ни радости, ни удивления, ни укора, ни любви, между тем как на его лице, словно издеваясь над предательским белым шрамиком, сменяли друг друга ошарашенность, возмущение и, наконец, форменный ужас, а загнанные глаза шныряли по пустой комнате. Ей было видно, как он усилием воли осадил их, словно пару напуганных лошадей, и стал заворачивать, чтобы они встретились с ее глазами.

– Так, так, – сказал он. – Так, так, так. Ты смотри – Лина. – Она видела, как он старается выдержать ее взгляд, удерживает свои глаза, словно лошадей, – понимая, что если они опять понесут, то он пропал, второй раз он их не повернет, не остановит. Она почти видела, как его ум кидается туда и сюда, загнанно, в ужасе, ища, что бы сказать языку, голосу. – Ей-богу – Лина. Да, брат. Значит, ты получила мое письмо. Я, как приехал, сразу тебе послал, в прошлом месяце, как устроился, – думал, потерялось… Этот малый, не знаю, как его звать, он сказал, что возьмет… С виду был ненадежный, да пришлось понадеяться, а потом подумал, когда дал ему десять долларов тебе на дорогу… – Его голос замер, только в глазах не унималось отчаяние. И она по-прежнему видела, как мечется, мечется его ум, и без жалости, без всякого чувства наблюдала за ним серьезным, немигающим, невыносимым взглядом, наблюдала, как он тычется, шарахается, юлит, покуда наконец остатки гордости – плачевные остатки гордости, усохшей до желания оправдаться, – не покинули его, лишив последнего прикрытия. И тогда она заговорила. Голос ее был тих, спокоен, холоден.

– Поди сюда, – сказала она. – Поди. Я ему не дам укусить тебя.

Он наконец сдвинулся с места, но – на цыпочках. Она заметила это, хотя уже не следила за ним. Она это знала, так же как знала, что сейчас он неуклюже и боязливо, с почтительной робостью подошел к ней и спящему ребенку. Но знала, что робеет он не перед ребенком и не из-за него. Она знала, что в этом смысле он ребенка даже не заметил. И все еще видела, чувствовала, как мечется, мечется его ум. Будет притворяться, что ему не страшно думала она У него хватит совести соврать, что он не боится, все равно как раньше хватило совести бояться из-за того, что врал