Уильям Фолкнер - Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха (сборник)

– Факт, – сказал Рэтлиф. – Даже от Сноупса можно унести ноги, надо только шевелить ими попроворнее. Ей-богу, я просто уверен, что он ощиплет первого же, кто ему подвернется, а уж второго наверняка. Но вы, ребята, ведь не собираетесь покупать этот его товар, верно я говорю?

Никто не ответил. Люди сидели на крыльце, прислонившись спиной к столбам веранды, или прямо на перилах. Только Рэтлиф и Квик сидели на стульях, так что остальные казались им лишь черными силуэтами на фоне лунного света, сонно заливавшего веранду. Грушевое дерево за дорогой, будто иней, усеяли белые цветы, молодые побеги и веточки не тянулись во все стороны, но стояли торчмя над прямыми сучьями, словно растрепанные, взметнувшиеся кверху волосы утопленницы, мирно спящей на дне спокойного, недвижного моря.

– Энс Маккалем тоже раз пригнал пару лошадей из Техаса, – сказал кто-то на крыльце. Он не шевельнулся. Он говорил, ни к кому не обращаясь. – Хорошая была запряжка. Только немного легковата. Он на ней десять лет работал. Легко было работать, одно удовольствие.

– Как же, помню, – сказал другой. – Энс еще говорил, будто за них четырнадцать ружейных патронов отдал – так, что ли?

– А я слышал, что и ружье с патронами, – сказал третий.

– Нет, он отдал только патроны, – сказал первый. – За ружье тот парень предлагал еще четверку, но Энс сказал, что они ему без надобности. Себе дороже станет – пригнать шестерку лошадей сюда в Миссисипи.

– То-то и оно, – сказал второй. – Когда покупаешь по дешевке лошадь или запряжку, нечего и ждать толку.

Все трое говорили вполголоса, они толковали меж собой, словно были одни. Рэтлиф, невидимый в темном углу, засмеялся, тихонько, лукаво, хрипловато.

– Рэтлиф смеется, – сказал четвертый.

– Ладно, вы на меня не глядите, – сказал Рэтлиф.

Трое говоривших не шевелились. Они не шевельнулись и теперь, но было в их темных фигурах какое-то упорство и молчаливое ожесточение, словно у детей, получивших нагоняй. Птица черной стремительной дугой прочертила лунный свет, вспорхнула на грушу и запела; это был пересмешник.

– Первого пересмешника слышу в этом году, – сказал Фримен.

– Около Уайтлифа они каждую ночь поют, – сказал первый. – Я слышал одного в феврале. Помните, когда снег повалил. Он пел на каучуковом дереве.

– Каучуковое дерево всех раньше распускается, – сказал третий. – За это его птицы и любят. Им петь хочется, когда оно зеленеет. Оттого пересмешник на нем и пел.

– Каучуковое дерево всех раньше распускается? – сказал Квик. – А ива как же?

– Ива не дерево, – сказал Фримен. – Она вроде бурьяна.

– Ну не знаю, что она такое, – сказал четвертый, – а только никакой это не бурьян. Потому что бурьян можно выполоть, и дело с концом. А вот ивняк я лет пятнадцать корчевал у себя на весеннем выгоне. А он на другой год опять вырастал такой же высокий. Да еще всякий год этих ивок становилось на одну или две больше против прежнего.

– Вот я бы на твоем месте и ушел завтра на выгон чем пораньше, – сказал Рэтлиф. – Но ты, конечно, и не подумаешь сделать это: уж я-то знаю, что ни на Французовой Балке, ни во всем мире ничто не помешает вам, ребята, отдать Флему Сноупсу и этому техасцу свои кровные денежки. Но я бы по крайней мере узнал точно, кому они достанутся. Пожалуй, Эк мог бы вам в этом помочь. Пожалуй, он мог бы сказать вам это по-соседски, а? Как-никак он двоюродный брат Флема, да к тому же он и его сынишка, Уоллстрит, сегодня помогли техасцу натаскать для них воды, а завтра поутру Эк поможет задать им корм. А потом он, может, станет их ловить и подводить по одной, покуда вы, ребята, будете набавлять цену. Так, что ли, Эк?

– Не знаю, – сказал он.

– Ребята, – сказал Рэтлиф. – Эк знает об этих лошадях всю подноготную, Флем ему сказал, во сколько они обошлись и сколько он с этим техасцем собирается заработать, нажить на них. Ну-ка, Эк, выкладывай.

Кузнец не шевельнулся, он сидел на верхней ступеньке крыльца, боком к ним, и их напряженное, выжидательное молчание капля за каплей падало на него сверху.

– Не знаю я, – сказал он.

Рэтлиф рассмеялся. Он сидел на стуле и смеялся, а другие сидели на крыльце и на перилах, и смех его падал на них сверху, подобно тому как падало на Эка их напряженное молчание. Рэтлиф перестал смеяться. Он встал. Зевнул громко, во весь рот.

– Ну ладно. Вы, ребята, можете покупать этих лошадок, ежели хотите. А я скорей купил бы тигра и гремучую змею. Да и то ежели бы их мне Флем предложил, я б и дотронуться до них побоялся – а вдруг они окажутся перекрашенной собакой и куском шланга. Желаю вам всем спокойной ночи.

Он ушел в дом. Никто не посмотрел ему вслед, но немного погодя все зашевелились и стали глядеть на загон, на пестрый, лихорадочный лошадиный водоворот, откуда время от времени долетало короткое ржание и глухие удары копыт. С груши лились нескончаемые дурацкие рулады пересмешника.

– Энс Маккалем сделал из той пары добрую запряжку, – сказал первый. – Они были малость легковаты. А так ничего.

На другое утро, едва взошло солнце, у гостиницы миссис Литтлджон уже стоял фургон и три верховых мула, а к загородке прильнули шестеро мужчин и сынишка Эка Сноупса, они не сводили глаз с лошадей, которые тесно сбились в кучу у двери конюшни и тоже глядели на людей. Подъехал еще один фургон, свернул с дороги и остановился, и вот уже восемь мужчин выстроились рядом с мальчиком у загородки, за которой стояли лошади, их карие с синим глаза быстро бегали на пестрых мордах.

– Так вот он, значит, Сноупсов цирк? – сказал кто-то, подходя. Он глянул на лошадиные морды, потом прошел вдоль загородки и встал с краю, рядом с кузнецом и его сыном. – Выходит, это Флемовы лошади? – спросил он у кузнеца.

– Эк знает не больше нашего, чьи они, – сказал один. – Он знает, что Флем приехал сюда в фургоне, а за ним – лошади, это он видел. А больше он ничего не знает.

– И не узнает, – сказал второй. – Родственник Флема Сноупса всегда узнает о его делах последним.

– Ну нет, – сказал первый. – Он и тогда не узнает. Первым, кого Флем посвятит в свои дела, будет тот, кто останется в живых, когда умрет последний человек на земле. Флем Сноупс даже себе самому не говорит, что он замышляет. Даже если лежит темной ночью один в доме, где, кроме него, живой души нет.

– Это точно, – сказал третий. – Флем облапошит Эка и всякого другого своего родственника не хуже, чем нас. Правда, Эк?

– Не знаю я, – сказал Эк.

Они смотрели на лошадей, которые в этот миг, насторожив уши и напружив ноги, вдруг завертелись волчком и понеслись пятнистой волной по загону, а потом вернулись назад и стали глядеть на людей сквозь загородку, и никто не слышал, как появился техасец, пока он не подошел к ним вплотную. Он был в новой рубашке и другой жилетке, которая была ему тесновата, и как раз прятал коробку с печеньем в задний карман брюк.