Уильям Фолкнер - Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха (сборник)

– Да, сэр, – сказал он. И стал пить кофе – по-видимому, от мыла, воды и растирания полотенцем в голове у него несколько прояснилось, настолько, что он понимал, что ему противно и не хочется пить кофе, но не настолько, чтобы поступить попросту, не пить его вовсе, – пробуя маленькими глоточками и после каждого глотка прибавляя сахару, так что в конце концов и кофе и сахар потеряли свой вкус и превратились в какую-то тошнотворную, приторную и горькую, как хина, омерзительную мешанину.

И наконец дядя не выдержал и сказал:

– Будет тебе, что это за месиво? – Встал, пошел в кухню и принес кастрюльку горячего молока и большую чашку для бульона, опрокинул его кофе в чашку, налил туда горячего молока и сказал: – Ну вот, пей. Не раздумывай. Просто выпей, и все. – И он так и сделал, взял чашку обеими руками и стал пить, как воду из ковшика, почти не чувствуя вкуса, а отец, теперь уже откинувшись на стуле, все еще поглядывал на него и что-то говорил, спрашивал, очень ли трусил Алек Сэндер, а сам он, может быть, больше Алека Сэндера трусил и только из тщеславия не показывал перед негром и теперь не сознается, – никто из них не решился бы и дотронуться до могилы в темноте, даже и цветы снять, если бы не мисс Хэбершем.

Тут его прервал дядя:

– Алек Сэндер уже тогда сказал тебе, что, похоже, могилу кто-то трогал, что она засыпана кое-как, наспех?

– Да, сэр.

– Знаешь, что я сейчас думаю? – сказал дядя.

– Нет, сэр.

– Я рад, что Алек Сэндер не разглядел в темноте и не окликнул человека, который спускался с холма с какой-то поклажей на муле.

И он вспомнил: они все трое думали об этом, но никто ничего не сказал; просто стояли, не видя друг друга, над невидимым черным зевом ямы.

– Засыпьте, как было, – сказала мисс Хэбершем. Они засыпали (в пять бросков на этот раз): рыхлую землю сбрасывать вниз куда быстрее, чем выбрасывать наверх, хотя казалось, что это никогда не кончится в скудном звездном свете, пронизанном немолчным шумом безветренных сосен, словно каким-то мощным неослабеваемым гулом – не удивления, а внимания, настороженности, любопытства, неназидательного, непредвзятого, ни в чем не замешанного и ничего не упускающего. – Положите обратно цветы, – сказала мисс Хэбершем.

– На это же время уйдет, – сказал он.

– Положите обратно, – сказала мисс Хэбершем, и они положили.

– Я пойду за лошадью, – сказал он. – Вы с Алеком Сэндером…

– Мы все пойдем, – сказала мисс Хэбершем.

Они собрали инструменты, веревку (на этот раз не прибегая к электрическому фонарику), и Алек Сэндер сказал: «Погодите», – нашел ощупью доску, которой он орудовал как лопатой, и понес ее куда-то, где можно ее было засунуть обратно под часовню, а он отвязал Хайбоя и взялся за стремя, но мисс Хэбершем сказала:

– Нет. Мы его поведем. Алек Сэндер пусть идет прямо следом за мной, а ты пойдешь прямо следом за Алеком Сэндером и поведешь лошадь.

– Мы же скорей добрались бы… – начал он снова, а лица ее им не было видно, только длинный прямой силуэт – тень и шляпка, которая на ком-нибудь другом даже и не была бы похожа на шляпку, а на ней, так же вот как на его бабушке, выглядела точь-в-точь как надо, лучше и быть не может, и голос у нее совсем не громкий, чуть-чуть погромче дыхания, будто она даже не шевелила губами и не обращалась ни к кому, а просто шептала:

– Это все, что я могу сделать. Больше я ничего не могу сделать.

– Может быть, нам всем вместе посредине идти, – сказал он громко, слишком громко, вдвое громче, чем намеревался или даже мог подумать, должно быть, на мили было слышно, здесь в особенности, на весь этот край, уже безнадежно разбуженный, настороженный бессонным, свистящим – как, наверно, сказала бы Парали и, уж конечно, старик Ефраим, да и Лукас тоже, – «шабашем» сосен. Она сейчас смотрела на него, он чувствовал это.

– Я не смогу объяснить этого твоей маме, но Алеку Сэндеру здесь совсем не место, – сказала она. – Вы оба идите прямо следом за мной, а лошадь пусть идет сзади. – И она повернулась и пошла, и, хотя он так и не понял, какой смысл в этом, потому что в его понимании самое слово «засада» означало «сбоку, со стороны», они все пошли гуськом вниз по дороге, к тому месту, где Алек Сэндер спрятал машину в подлеске; и он шел и думал: Если бы я был им, вот здесь бы это произошло, – и она тоже так думала. – Постойте, – сказала она.

– Как же вы можете нас загородить, раз мы не стоим рядом? – сказал он.

И на этот раз она даже не сказала: «Это все, что я могу сделать», – а просто стояла, пока Алек Сэндер прошел мимо нее в кусты, запустил мотор, выехал на дорогу и повернул машину так, чтобы можно было спускаться с холма, мотор работал, но фары еще не были включены, и она сказала:

– Подвяжи поводья и пусти его. Разве он сам не придет домой?

– Думаю, что придет, – сказал он. И вскочил в седло.

– Тогда привяжи его к дереву, – сказала она. – Мы вернемся сюда, как только повидаем твоего дядю и мистера Хэмптона…

– Ну, тогда уж мы наверняка увидим, как он трусит по дороге, а впереди него, может быть, тот самый мул или конь, – сказал Алек Сэндер. Он включил зажигание, потом снова выключил его. – Чего уж там, садитесь, поедем. Либо он нас подстерегает, либо нет; нет – так все хорошо, а если да, чего же он так канителится, подпустил нас к машине, теперь уж он все равно опоздал.

– Тогда поезжай прямо следом за пикапом, – сказала она. – Мы поедем медленно.

– Ну нет, – сказал Алек Сэндер. – Поезжай вперед; нам все равно придется тебя ждать, когда приедем в город.

И тогда – ему не требовалось понуканья – он пустил Хайбоя вниз с холма, натянув поводья так, что он не мог опустить головы; едва пикап двинулся с места, его огни настигли их, а Хайбой, едва они спустились с уступа, почувствовал себя на ровном месте и даже тот короткий путь, что оставался до шоссе, пытался взять галопом, но он осадил его и заставил идти шагом, пока они не выехали на шоссе, огни фар то появлялись, то исчезали, пока пикап не спустился к подножию холма, и только тогда он ослабил узду, и Хайбой пошел рысью, как всегда фыркая и стараясь вытолкнуть удила, думая, как всегда, что вот ему сейчас удастся так фыркнуть, что удила сдвинутся и попадут ему прямо в зубы, и он бежал, пытаясь перейти на галоп; огни пикапа взметнулись, когда он свернул на шоссе, копыта Хайбоя отбили восемь глухих ударов по мосту, он пригнулся навстречу темному ветру и пустил его во весь опор, и так они летели полмили, и огней пикапа даже не было видно, а затем он осадил Хайбоя, и тот пошел своей длинной, быстрой, тряской иноходью, и так они проехали почти целую милю до того, как пикап нагнал и обогнал их, и его красный задний фонарь сначала совсем близко впереди, потом – все дальше, дальше и вот уже исчез, но по крайней мере он уже выбрался из этих сосен, избавился от этого обступившего его угрюмо-подстерегающего, равнодушного ко всему, но ничего не упускающего, нашептывающего всей округе свиста: «Смотри, смотри», – но ведь где-то они и сейчас нашептывали это, и, конечно, теперь это нашептывание длилось уже так долго, что весь Четвертый участок, все Гаури, Инграмы, Уоркитты и Фрейзеры, все они должны были к этому времени услышать, и лучше уж об этом не думать, и он тут же перестал думать – мигом, едва только вспомнил, – и, сделав последний глоток из чашки, поставил ее на стол в ту самую минуту, как отец, вскочив из-за стола, с грохотом отодвинул стул и сказал: