Уильям Фолкнер - Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха (сборник)

– Чепуха, – говорит Хайтауэр. Он смотрит через стол на застывшее, упрямое, аскетическое лицо – лицо отшельника, который долго жил в пустыне, где ветер носит песок. – Ей остается одно, только одно – вернуться в Алабаму. К родным.

– А по-моему, нет, – отвечает Байрон. Отвечает сразу, решительно, как будто только и ждал этих слов. – Обойдется без этого. По-моему, она обойдется без этого. – Но глаз не поднимает. Он чувствует на себе взгляд священника.

– А Бе… Браун знает, что она в Джефферсоне?

Можно подумать, что Байрон вот-вот улыбнется. Губа приподнялась, но веселья в гримасе нет, она слаба, как игра тени.

– Да нет, замотался совсем. С этой премией. Потеха прямо. Вроде того, как играть человек не умеет, а дует в трубу что есть мочи – думает, сейчас у него музыка получится. Каждые двенадцать – пятнадцать часов тащат его через площадь в наручниках – когда его никакими силами не прогонишь, хоть ищейками этими трави. Субботнюю ночь просидел в тюрьме, все толковал, что они его обжулить хотят с этой тысячей – представить, будто он помогал Кристмасу; потом уж Бак Коннер пришел к нему в камеру и пообещал вставить кляп, чтобы он замолчал и не мешал спать другим арестантам. Замолчал; а в воскресенье ночью, когда пошли с собаками, такой крик поднял, что пришлось им взять его с собой. Но у собак дело не пошло. А он кричит, собак ругает, отлупить их рвется за то, что следа не могут взять, и опять всем рассказывает, что он первый донес на Кристмаса и хочет только, чтоб все было честно, по справедливости, больше ничего – пока уж сам шериф не отвел его в сторонку поговорить. Что он ему там сказал, неизвестно. Может, пригрозил, что сейчас воротит его в тюрьму и в другой раз с собой не возьмет. Одним словом, он поутих немного, и пошли дальше. А в город вернулись только в понедельник, поздно ночью. Он еще был тихий. Может, притомился. Не спал сколько времени – и притом, говорят, все норовил вперед собак забежать, покуда шериф не пригрозил, что прикует его наручниками к помощнику, чтобы не выскакивал и собаки что-нибудь, кроме него, могли нюхать. Он еще в субботу, когда его посадили, был небритый, а теперь совсем оброс. На убийцу, наверно, больше похож, чем сам Кристмас. А уж Кристмаса клял – как будто тот из вредности спрятался, назло ему, чтобы он не получил своей тысячи долларов. На ночь его опять отвели в тюрьму и заперли. А сегодня с утра опять отправились и его с собой взяли – с собаками, по новому следу. Люди говорят, пока они из города не ушли, все время слышно было, как он скандалил.

– И вы говорите, она об этом не знает. Говорите, что скрыли это от нее. По-вашему, пусть лучше считает его мерзавцем, чем дураком – так?

Лицо Байрона опять застыло, уже не улыбается; он серьезен.

– Не знаю. Это было в воскресенье, позавчера ночью, когда я вернулся от вас домой. Я думал, она в постели, спит, а она сидела в гостиной и говорит мне: «Что такое? Что тут случилось?» Сам я на нее не смотрю, но чувствую, на меня смотрит. Я ей сказал, что нигер убил белую женщину. На этот раз я не соврал. И, видно, очень уж обрадовался, что врать не надо. Потому что и подумать ничего не успел, как брякнул: «И дом поджег». И только тут спохватился. Ведь сам ей дым показывал, сам говорил, что живут там двое, Браун и Кристмас. И чувствую, смотрит она на меня – ну вот как вы сейчас, чувствую, смотрите, – и говорит: «А как нигера зовут?» Можно подумать, сам Господь заботится, чтобы они узнали то, что им надо знать, – из мужского вранья, и без всяких расспросов. И не узнали того, чего им знать не надо – и притом даже не догадывались бы, что не узнали. Так что уверенно не могу сказать, что ей известно, а что неизвестно. Одно только знаю: я ей не объяснял, что тот, кого она ищет, донес на убийцу и сидит в тюрьме – когда не гонится с собаками за человеком, который подобрал его и пригрел. Этого я ей не рассказывал.

– И что же вы теперь собираетесь делать? Куда она хочет переехать?

– Туда хочет – там его ждать. Я ей сказал, что он отлучился – помочь шерифу. Так что я не совсем соврал. Она уже спрашивала, где он живет, и я ей сказал. А она говорит, раз это его дом, она должна жить там, пока он не вернется. Говорит, что он сам бы так захотел. Не буду же я ей объяснять, что этого-то как раз ему меньше всего на свете хочется. Она собиралась переехать сегодня же вечером, как только я с фабрики приду. Уже и узелок связала, и шляпу надела, только меня ждала. «Я было сама, – говорит, – пошла. Да побоялась, что дорогу не найду». Я говорю: «Ну да; только сегодня уже поздно, лучше завтра», а она говорит: «Раньше чем через час не стемнеет. А дотуда всего две мили, так ведь?» Я говорю: «Давайте подождем, я сперва должен спросить разрешения», – а она: «У кого спросить? Разве это не Лукаса дом?» И, чувствую, смотрит на меня; потом говорит: «Вы, по-моему, сказали, что там Лукас живет», – а сама смотрит; потом спрашивает: «А что это за священник, к которому вы все ходите советоваться обо мне?»

– И вы ей позволите там поселиться?

– Может, так лучше. Она там будет жить отдельно, подальше от всяких разговоров, пока не кончится эта история.

– Значит, она решила, и вы не будете ее удерживать. Не хотите удерживать.

Байрон не поднимает глаз.

– Это, можно сказать, и в самом деле его дом. Другого такого, я думаю, у него в жизни не будет. Браун ей…

– Одна, в лачуге, и вот-вот родит. А ближайшее жилье – за полмили, негритянские домишки. – Он наблюдает за лицом Байрона.

– Я об этом думал. Есть способ, можно так сделать, чтобы…

– Что сделать? Как вы ей обеспечите там уход?

Байрон отвечает не сразу; глаз не поднимает. Но когда начинает говорить, в голосе – упорство.

– Кое-что можно и тайком делать – а не во зло, ваше преподобие. Все равно, как это людям покажется.

– Я не думаю, Байрон, чтобы вы были способны на что-нибудь очень уж злое, как бы это ни показалось людям. Но возьметесь ли вы сказать, где именно кончается зло и начинается его видимость? На какой грани между делом и видимостью останавливается зло?

– …Не во зло, – говорит Байрон. Он слегка пошевелился; он говорит так, как будто тоже просыпается: – Я надеюсь, что нет. По моему разумению, я хочу поступить правильно.

«Это, – думает Хайтауэр, – первый раз, что он мне солгал. Солгал кому бы то ни было, мужчине или женщине, возможно даже – самому себе». Он смотрит через стол на упрямое, серьезное лицо, которое так ни разу и не повернулось к нему. «А может быть, это еще не ложь, раз он сам не понимает, что это ложь?» Он говорит:

– Прекрасно. – Говорит с напускной резкостью, которая так не вяжется с его лицом, с дряблым подбородком и черными пещерами глаз. – Значит, все решено. Вы отведете ее туда, в его дом, позаботитесь, чтобы ей было удобно и чтобы ее не тревожили, пока все не кончится. А потом вы скажете этому человеку… Берчу, Брауну… что она здесь.