Уильям Фолкнер - Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха (сборник)

Сидя у темного окна, он будто видит их. Вот они собираются, входят в дверь. Почти все уже здесь. И он начинает говорить: «Сейчас. Сейчас», чуть подавшись вперед; и вот, словно по его сигналу, начинается музыка. Глубокая, раскатистая, разносится в летней ночи мелодия органа, слитная и широкая, воспаряет смиренно, словно сами освобожденные голоса принимают позы и формы распятий; восторженно, величественно и проникновенно набирает звучность. Но даже теперь в музыке слышится что-то суровое, неумолимое, обдуманное, и не столько страсти в ней, сколько жертвенности, она просит, молит – но не любви, не жизни, их она запрещает людям, – как всякая протестантская музыка, в возвышенных тонах она требует смерти, словно смерть – благо. Словно одобрившие ее и возвысившие свои голоса, чтобы восхвалить ее в своей хвале – воспитанные и взращенные на том, что восхваляет и символизирует их музыка, они самой хвалой своей мстят тому, на чем взращены и воспитаны. Он слушает, и слышится ему в этом апофеоз его собственной истории, его земли, племенного в его крови: народа, который его породил и окружает, который не способен ни пережить наслаждение или беду, ни уклониться от них – без свары. Наслаждение, восторг, кажется, для него невыносимы: он спасается от них в буйстве, в пьянстве, в драке, в молитве; от бед – тоже, в таком же буйстве, по-видимому неискоренимом. Так стоит ли удивляться, что их религия заставляет людей казнить себя и друг друга? думает он. Ему слышится в музыке объявление и освящение того, что им уготовано сделать завтра и о чем они уже знают. Ему кажется, что прошлая неделя пронеслась как бурный поток, а грядущая неделя, которая наступит завтра, – пропасть, и сейчас, на кромке обрыва, поток исторгнул единый, слитный, зычный, суровый крик – не оправдание, но последний салют перед тем, как низринуться в бездну – и не Богу вовсе, а обреченному человеку за решеткой, который слышит их и две другие церкви, и казня которого они тоже воздвигнут крест. «И сделают это с радостью», – говорит он в темное окно. Он ощущает, как сжимаются его губы и вздуваются желваки на челюстях от какого-то предчувствия, от чего-то еще более ужасного, чем смех. «Ибо пожалеть его – значило бы допустить, что они сомневаются в себе, сами надеются на жалость и нуждаются в ней. Они сделают это с радостью, с радостью. Вот почему это так ужасно, ужасно, ужасно». Затем, подавшись вперед, он видит, как к дому подходят трое людей и сворачивают в калитку – силуэтами, против уличного фонаря, между теней. Он уже узнал Байрона и теперь смотрит на тех двоих, которые следуют за ним. Он понимает, что это мужчина и женщина, но если бы не юбка, они были бы почти неразличимы: одного роста и одинаковой ширины, вдвое плотнее обыкновенного мужчины или женщины, они похожи на двух медведей. Он начинает смеяться, еще не приготовясь к тому, чтобы оборвать смех. «Байрону – только пестрый платок на голову и серьги», – думает он и смеется, смеется беззвучно, стараясь совладать с собой, потому что сейчас постучит Байрон и надо будет открыть ему дверь.

Байрон вводит их в кабинет – приземистую женщину с совершенно неподвижным лицом, в багровом платье и шляпе с пером, с зонтом в руке, и мужчину, невероятно грязного и, должно быть, невероятно старого, с козлиной бородкой, пожелтелой от табака, и безумными глазами. Входят они не робко, но как-то по-кукольному, словно их приводит в движение примитивный пружинный механизм. Из них двоих женщина выглядит более уверенной или по крайней мере более здравой. И хотя ее действия отмечены скованностью, тупым автоматизмом, кажется, что она пришла сюда с определенной целью или по крайней мере неясной надеждой. Старик же – и Хайтауэру это ясно с первого взгляда – находится в прострации, словно не сознает и ничуть не интересуется, где он; но при этом в нем таится подспудная взрывчатость – он в забытьи и вместе с тем настороже.

– Это она, – тихо говорит Байрон. – Это миссис Хайнс.

Они стоят без движения: женщина – точно достигнув цели долгого путешествия, в незнакомом месте, среди незнакомых лиц – ждет, тихо, окоченело, как раскрашенное каменное изваяние; и мужчина – спокойный, отсутствующий, но подспудно яростный и очень грязный. Оба они как будто и не взглянули на хозяина – ни с любопытством, ни равнодушно. Он жестом предлагает сесть. Байрон подводит женщину к стулу, и она садится осторожно, не выпуская зонтика. Мужчина садится сразу. Хайтауэр занимает свое место за столом.

– О чем она хочет со мной говорить? – спрашивает он.

Женщина не шевелится. Видимо, она не слышала. Она выглядит как человек, который совершил трудное путешествие за чем-то обещанным, а теперь опустил руки и ждет.

– Это он, – говорит Байрон. – Преподобный Хайтауэр. Скажите ему. Скажите то, что желали ему сообщить. – Она смотрит на Байрона, но лицо ее ничего не выражает. Если за этим кроется бессловесность, то дар речи сведен на нет неподвижностью самого лица; если надежда или стремление, то их не видно и тени. – Скажите ему, – говорит Байрон. – Скажите, почему вы пришли. Зачем приехали в Джефферсон.

– Потому что… – говорит она. Голос ее неожиданно низок, почти груб, хотя и негромок. Она как будто сама не ожидала, что речь ее окажется такой шумной; она умолкает, словно в изумлении перед собственным голосом, и переводит взгляд с одного лица на другое.

– Расскажите, – говорит Хайтауэр. – Постарайтесь рассказать.

– Потому что я… – Снова голос смолкает, обрывается, словно изумившись самому себе – хотя он по-прежнему негромок. Кажется, что эти три слова – препятствие, которого ее голос не может преодолеть; почти заметно, как она заставляет себя их обойти. – Я так и не видела, как он ходит своими ножками, – говорит она. – Тридцать лет его не видела. Чтобы он ходил своими ножками или мог выговорить свое имя…

– Скотство и омерзение! – вдруг произносит старик. Голос у него высокий, пронзительный, сильный. – Скотство и омерзение! – Затем он умолкает. Из сомнамбулического и настороженного своего забытья он выкрикивает, внезапно и исступленно, как шаман, три слова – и все.

Хайтауэр смотрит на него, затем на Байрона. Байрон тихо объясняет:

– Он – ребенок их дочери. Он, – легким движением головы указав на старика, который впился в Хайтауэра горящим бешеным взглядом, – он взял его сразу после рождения и унес. Она не знала, что он с ним сделал. Не знала даже, жив он или нет, покуда…

Старик опять прерывает их, с той же ошеломляющей внезапностью. Но на этот раз он не кричит: теперь его голос так же спокоен и рассудителен, как у самого Байрона. Он говорит ясно, только немного отрывисто:

– Да. Старый Док Хайнс забрал его. Бог помог старому Доку Хайнсу, так что старый Док Хайнс тоже помог Богу. И Бог свою волю возвестил через уста детишек. Детишки ему кричали «Нигер! Нигер!» перед Богом и перед людьми тоже, волю Божью говорили. А старый Док Хайнс сказал Богу: «Но этого мало. Они, детишки, промеж себя и похуже обзываются, чем нигером», и Бог сказал: «Ожидай и доглядывай, потому что некогда мне возиться с развратом и скотством на вашей земле. Я отметил его и теперь сделаю так, чтобы люди знали. А тебя ставлю караульщиком и хранителем моей воли. Тебе велю следить и надзирать за этим». – Голос его обрывается. Не замирает постепенно, а просто прекращается – точно иглу с граммофонной пластинки сняла рука человека, который не слушал запись. Хайтауэр переводит взгляд с него на Байрона – тоже почти горящий.