Оноре Бальзак - Сочинения

– Теперь хотят обойтись без нас! Чепуха! – продолжал, помолчав, маленький человек, внезапно ставший таким страшным. – После 1830 года в префектуре хотят иметь людей порядочных; я подал в отставку и кое-как пробавляюсь задержанием несостоятельных должников.

– Он – правая рука приставов коммерческого суда, – шепнул Гайар Бисиу. – Но никогда не знаешь, кто ему платит больше – кредитор или должник.

– Чем низменнее профессия, тем нужнее в ней высокая честность, – наставительно изрек Фроманто. – Я служу тому, кто больше платит. Вы хотите получить свои пятьдесят тысяч, а с тем, кто вам может это обстряпать , вы торгуетесь из-за каждого гроша. Выкладывайте пятьсот франков, и завтра утром мы застукаем вашего молодчика, потому что мы уже вчера постелили ему.

– Пятьсот франков вам одному? – воскликнул Теодор Гайар.

– Лизетта ходит без шали, – ответил сыщик, и ни один мускул не дрогнул в его лице. – Я зову ее Лизеттой. по примеру Беранже.

– У вас есть Лизетта, и вы занимаетесь таким ремеслом! – возмутился добродетельный Газональ.

– Ремесло занятное. Сколько бы ни превозносили охоту и рыбную ловлю, выследить человека в Париже – куда увлекательнее!

– В самом деле, – сказал Газональ, вслух выражая свою мысль, – у них должны быть недюжинные способности.

– Если бы я перечислил вам все качества, которые нужны человеку, чтобы выдвинуться в нашем деле, – обратился к Газоналю Фроманто, своим наметанным глазом быстро разгадавший провинциала, – вы решили бы, что я описываю гения. Нам нужно зрение рыси. Отвага (ведь сплошь и рядом приходится бомбой врываться в дома, заговаривать с незнакомыми людьми так, будто ты с ними уже встречался, подговаривать их ко всяким низостям, которые всегда принимаются, и прочее). Память. Проницательность. Находчивость (надо мгновенно, на месте изобретать уловки и всегда различные, ибо приемы сыска всякий раз должны сообразовываться с характером и привычками того, за кем следишь). Словом – это небесный дар. В довершение всего – проворство, физическая сила, всего не перечтешь. Все эти способности, господа, аллегорически изображены над входом в гимназию Аморос как величайшие из добродетелей. Мы должны обладать ими, иначе – прощай ежемесячное жалованье в сто франков, которое нам выплачивает либо государство на Иерусалимской улице, либо пристав коммерческого суда!

– Вы, по-моему, выдающийся человек! – сказал Газональ.

Фроманто взглянул на провинциала, но не проронил ни слова, ничем не выдал своих чувств и вышел, ни с кем не простившись: несомненное свидетельство гениальности!

– Ну вот, кузен, ты только что видел олицетворение полиции, – сказал Леон провинциалу.

– Этот человек оказал на меня действие, способствующее пищеварению, – признался почтенный фабрикант.

Тем временем Гайар и Бисиу беседовали вполголоса.

– Я дам тебе ответ вечером, у Карабины, – громко сказал Гайар в заключение и, не взглянув на Газоналя, не попрощавшись с ним, снова уселся за письменный стол.

– Какой невежа! – воскликнул южанин, выйдя за порог.

– Его газета насчитывает двадцать две тысячи подписчиков, – сказал Леон де Лора. – Это – один из пяти влиятельнейших органов печати, и по утрам Гайару не до учтивости. Если уж нам нужно идти в палату, чтобы уладить дело кузена, давай выберем самый долгий путь, – закончил он, обращаясь к Бисиу.

– Изречения великих людей подобны позолоченным ложкам: позолота сходит от частого употребления, так и блеск афоризмов теряется от частых повторений, – заявил Бисиу. – Куда мы сейчас направимся?

– К нашему шляпочнику, отсюда до него рукой подать, – ответил Леон.

– Браво! – воскликнул Бисиу. – Если мы будем продолжать в том же духе, мы сегодня, пожалуй, не соскучимся!

– Газональ, – продолжал Леон, – ради тебя я подшучу над шляпочником, только будь важен, как король на пятифранковой монете; ты бесплатно увидишь редкостного чудака, человека, который от сознания собственного величия свихнулся. В наше время, мой милый, все жаждут славы, но многие вместо этого становятся смешными; отсюда – столько ходячих карикатур, совсем свеженьких…

– Но когда все прославятся, чем тогда можно будет выделиться среди прочих? – спросил Газональ.

– Чем? Глупостью! – отрезал Бисиу. – У вашего кузена орден, а я – хорошо одет, и все смотрят на меня…

При этом замечании, объясняющем, почему в Париже ораторы и другие выдающиеся политические деятели не вдевают больше орденские ленточки в петлицы фрака, Леон указал Газоналю на вывеску, где золотыми буквами значилось знаменитое имя: «Виталь, преемник Фино, фабрикант шляп» (а не шляпочник, как говорили в старину); объявления Виталя приносили газетам такой же солидный доход, как объявления трех продавцов целебных пилюль или миндаля в сахаре; вдобавок он был автором небольшого труда о шляпах.

– Друг мой, – сказал Бисиу, подводя Газоналя к роскошной витрине, – у Виталя сорок тысяч франков годового дохода.

– И он продолжает торговать шляпами? – завопил южанин, внезапно сжав руку Бисиу с такой силой, что едва не сломал ее.

– Ты сейчас сам увидишь, что это за птица, – ответил Леон. – Тебе нужна шляпа – ты получишь ее даром.

– Что, господина Виталя нет? – спросил Бисиу, не видя никого за конторкой.

– Господин Виталь правит в кабинете корректуру своего сочинения, – ответил старший приказчик.

– Что? Каков стиль?! – шепнул Леон своему двоюродному брату. Затем, обратившись к старшему приказчику, он спросил:

– Можно поговорить с ним, не опасаясь нарушить его вдохновение?

– Пригласите этих господ сюда, – произнес чей-то голос.

То был голос буржуа, голос человека, имеющего право быть избранным в палату, голос, в котором слышались влияние и богатство.

Вслед за тем в дверях соблаговолил показаться и сам Виталь; он был во всем черном; рубашка и украшенное бриллиантом жабо сияли ослепительной белизной. В глубине кабинета три приятеля разглядели красивую молодую женщину, сидевшую с вышиваньем в руках возле письменного стола.

Виталю можно было дать лет сорок; честолюбивые замыслы подавили в нем природную жизнерадостность. Он среднего роста, что является обычно признаком превосходного здоровья. Довольно полный, он следит за своей наружностью; он лысеет со лба и не огорчается этим обстоятельством, ибо это придает ему вид мыслителя. Жена смотрит на него и внимает ему с благоговением – видно, что она убеждена в гениальности и славе своего супруга. Виталь любит художников, но не потому, что понимает толк в искусстве, а из какого-то братского чувства; он сам себя считает художником и дает это почувствовать, упорно отказываясь от сего благородного звания и с обдуманной настойчивостью подчеркивая, что его занятие неимоверно далеко от искусства; все это делается для того, чтобы ему твердили: «Но вы ведь подняли шляпное дело до уровня науки».