Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

– Вы шутите? Вы – Дрозд? Вы – Голубь? Какой вздор! вы Сорока, дитя мое, самая чистокровная Сорока, и притом весьма очаровательная, – прибавила она, легонько стукнув меня крылом, словно веером.

– Но, госпожа маркиза, – возразил я, – мне кажется, что для Сороки у меня, с вашего позволения, цвет не совсем…

– Русская Сорока, мой милый, вы русская Сорока! Разве вы не знаете, что русские Сороки все белые? Бедное дитя, как вы еще невинны!

– Но, сударыня, – продолжал я, – как могу я быть русской Сорокой, если я родился в квартале Маре, в старой разбитой миске?

– Ах вы святая простота! Вы, мой милый, плод русской кампании [714]; думаете, вы один такой? Доверьтесь мне и не спорьте; я заберу вас с собой и покажу вам прекраснейшие в мире вещи.

Обвенчал нас преподобный отец Баклан

– Куда же это, сударыня, скажите, пожалуйста?

– В мой зеленый дворец, дитя мое. Увидите, какая там жизнь. Побудьте Сорокой не больше четверти часа, и вы ни о чем другом и слышать не захотите. Нас там целая сотня – не те деревенские толстухи, что попрошайничают на больших дорогах, а благородные Сороки из хорошего общества, утонченные, проворные, ростом с кулачок. У нас у каждой на крыльях не меньше семи черных пятнышек и пяти белых; это всенепременно, а у кого их нет, тех мы презираем. Вам, правда, недостает черных пятен, но вы ведь русская Сорока, этого достаточно, чтобы быть принятым в свете. Жизнь наша состоит из двух вещей: болтовни и нарядов. С утра до полудня мы наряжаемся, а с полудня до вечера – болтаем. Каждая из нас живет на верхушке очень высокого и очень старого дерева. Посреди леса растет огромный дуб – к несчастью, ныне необитаемый. Там жил покойный сорочий король Пий Десятый, и мы, все сорок сороков, слетаемся на поклон к этому дереву, испуская жалобные стоны [715]; впрочем, это единственное, что омрачает нашу жизнь, а в основном мы проводим время без забот. Жены в нашем обществе не ханжи, а мужья не ревнивы, однако радости наши чисты и пристойны, ибо сердца у нас столь же благородны, сколь волен и весел наш язык. Гордыня наша не знает предела, и если Свистуны или какие-нибудь другие голодранцы посмеют затесаться среди нас, мы заклюем их без всякой жалости. Впрочем, мы добрейшие создания и всегда готовы опекать, кормить, защищать Воробьишек, Синиц, Щеглов, которые проживают в нашем лесу. Нигде так много не трещат, как у нас, но нигде меньше не злословят. Есть, правда, у нас старые Сороки-богомолки, которые с утра до вечера читают молитвы, но самая бесшабашная из наших юных ветрениц может пройти мимо самой суровой из наших матрон, не рискуя получить удар клювом. Одним словом, жизнь наша состоит из забав, чести, болтовни, славы и тряпок.

Войдя, я заметил большую бутыль, полную чего-то вроде клея из смеси муки с испанскими белилами

– Все это прекрасно, сударыня, – отвечал я, – и я без сомнения прослыл бы неотесанным чурбаном, когда бы ослушался приказаний такой особы, как вы. Но прежде чем я буду иметь честь последовать за вами, позвольте мне, умоляю, сказать два слова этой добродетельной юной особе.

И повернувшись к Горлице, я спросил у нее:

– Мадемуазель, скажите откровенно, ради всего святого, согласны ли вы с тем, что я настоящая русская Сорока?

При этих словах Горлица потупилась и зарделась, сделавшись точь-в-точь того же цвета, что и ленты Лолотты [716].

– Но, сударь, – пролепетала она, – не знаю, вправе ли я…

– Во имя Неба, скажите все как есть, мадемуазель; в моем вопросе нет ничего оскорбительного для вас, совсем напротив. Вы обе кажетесь мне столь обворожительными, что я торжественно обещаю предложить лапку и сердце той из вас, которой будет угодно их принять, – но не прежде, чем выясню, Сорока я или какая-нибудь другая птица; ибо, глядя вас, – прибавил я вполголоса, обращаясь только к этой юной особе, – я томлюсь и чувствую себя совершеннейшим Голубком.

– В самом деле, – отвечала Горлица, краснея еще больше, – не знаю, оттого ли это, что маки отбрасывают на вас свой отсвет, но оперенье ваше, кажется, приобрело легкий оттенок…

Она не осмелилась продолжать.

– О мучительный выбор! – вскричал я. – На что решиться? как отдать сердце одной из вас, если его раздирают жестокие противоречия? О Сократ! ты сказал: «Познай самого себя!» – замечательный совет, но как же трудно ему следовать!

С тех пор как злосчастная песенка так сильно прогневила батюшку, я больше ни разу не пробовал петь. Мне пришло в голову, что пение способно помочь мне выяснить истину. «Черт возьми! – подумал я. – Коль скоро почтенный родитель выставил меня из дому после первого куплета, второй не может не произвести впечатление на этих дам». Итак, я учтиво поклонился, как бы прося о снисхождении ввиду того, что давеча вымок под дождем, и принялся сначала свистать, потом щебетать, потом выводить рулады и наконец завопил во всю глотку, как испанский погонщик мулов, пытающийся перекричать ветер.

Чем громче я пел, тем дальше отступала от меня крохотная Сорока; удивление на ее челе вскоре переросло в изумление, а затем сменилось чувством ужаса и глубокой скуки. Она описывала вокруг меня круги, как Кот вокруг жареного сала, которым он только обжегся, но которого хотел бы отведать еще раз. Убедившись в успехе моего опыта и желая довести его до конца, я драл глотку тем сильнее, чем большее нетерпение выказывала несчастная маркиза. Она выдержала испытание моими певческими талантами в течение двадцати пяти минут, а затем, не в силах более выносить эту муку, шумно вспорхнула и улетела в своей зеленый дворец. Что до Горлицы, она с самого начала заснула сладким сном.

«Восхитительное действие гармонии! – подумал я. – О Маре! о материнская миска! больше чем когда-либо я стремлюсь к вам душой!»

В ту минуту, когда я уже собирался улетать, Горлица открыла глаза.

– Прощай, чужестранец столь милый и столь скучный! – сказала она. – Меня зовут Гурули, не забывай меня.

– Прекрасная Гурули, – отвечал я ей издали, – вы добры, нежны и очаровательны, я хотел бы жить и умереть подле вас; но у вас розовое оперение, я не достоин такого счастья.

Прискорбное действие моего пения не могло меня не опечалить. Увы, твердил я себе по дороге в Париж, увы! о ты, музыка, и ты, поэзия, как мало на свете сердец, вас понимающих!

Погрузившись в эти мысли, я не заметил птицу, летевшую мне навстречу, и наткнулся на нее головой. Удар был столь сильным и столь неожиданным, что мы оба рухнули на вершину дерева, которое, к счастью, оказалось как раз под нами. Когда мы оба немного оправились от падения, я взглянул на незнакомца, ожидая, что он набросится на меня. Каково же было мое изумление, когда я понял, что он белого цвета; по правде говоря, голова у него была больше моей, а увенчивал ее своего рода султан, придававший незнакомцу герои-комический вид; вдобавок он горделиво задирал хвост. Впрочем, как мне показалось, он не собирался искать ссоры; мы очень учтиво раскланялись и принесли друг другу извинения, а после завели беседу. Я осмелился спросить, как его зовут и откуда он родом.