Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

– Удивительно, – отвечал он, – что вы меня не узнаете. Вы что же, не из наших?

– Правду сказать, – признался я, – я сам не знаю, из каких я. Все как один меня об этом спрашивают, словно на спор.

– Вы шутите, – возразил он, – ваш наряд вам слишком к лицу, чтобы я мог не признать в вас собрата. Вы бесспорно принадлежите к той славной и почтенной корпорации, которая именуется по латыни Cacatua , на ученом языке Какадуобразные , а на обычном языке Какаду .

– Право, сударь, очень возможно, что так оно и есть, и это большая честь для меня. А что делают члены этой корпорации?

– Ничего, сударь, и нам за это платят [717].

– Тогда я охотно верю, что к ней принадлежу. Но поступайте так, как если бы я к ней не принадлежал, и благоволите открыть, с кем я имею честь говорить.

– Я, – отвечал незнакомец, – великий поэт Какатоган. Я, сударь, много путешествовал, я странствовал в бесплодных пустынях и диких краях. Я сочиняю стихи уже много лет, и муза моя испытала немало бедствий. Я пел песенки при Людовике XVI, я драл глотку за Республику, я гордо воспевал Империю, я скромно восхвалял Реставрацию, даже в последнее время я сделал над собой усилие и покорился, хотя и не без труда, требованиям нынешнего безвкусного века. Мне обязана публика остроумными двустишиями, возвышенными гимнами, изящными дифирамбами, набожными элегиями, длинноволосыми драмами, кудрявыми романами, пудреными водевилями и плешивыми трагедиями [718]. Одним словом, я могу гордиться тем, что прибавил к храму Муз несколько галантных фестонов [719], несколько мрачных зубцов и несколько замысловатых арабесок. Что вам сказать? я постарел и стал академиком [720]. Но стихи сочинять не разучился: и вот как раз сейчас, перед тем как вы набили мне шишку на лбу, я обдумывал поэму из одной песни, которая займет не меньше шести страниц. Впрочем, если я могу быть вам чем-нибудь полезен, я к вашим услугам.

– По правде говоря, сударь, можете, – подтвердил я, – ибо в настоящую минуту я столкнулся с очень серьезным поэтическим затруднением. Не смею назвать себя поэтом, а тем более таким великим поэтом, как вы, – прибавил я с поклоном, – но я так создан, что непременно хочу подать голос, если мне очень хорошо или очень плохо. Однако, признаюсь вам, я вовсе не знаю правил.

– А я их забыл, – отвечал Какатоган. – О правилах не тревожьтесь.

– Вдобавок со мной происходит очень досадная вещь, – продолжал я, – дело в том, что голос мой производит на тех, кто его слышит, примерно то же действие, какое производил голос некоего Жана де Нивеля на… Сами понимаете [721].

– Понимаю, – подтвердил Какатоган, – со мною такое тоже случалось. Причина этого странного явления мне неизвестна, следствия же не подлежат сомнению.

– Так вот, сударь, вы, кажется, настоящий Нестор поэтов [722], и, быть может, вам известно средство, исцеляющее от этой ужасной неприятности?

– Нет, – отвечал Какатоган, – во всяком случае, сам для себя я никогда не мог его отыскать. В молодости я от этого очень сильно страдал, потому что меня всегда освистывали; но нынче я не обращаю на свист никакого внимания. Полагаю, что публика не любит нас потому, что читает других; это ее отвлекает.

– Я тоже так думаю. Но согласитесь, сударь, что благонамеренному созданию тяжело видеть, как слушатели спасаются бегством, стоит ему издать первый звук. Сделайте одолжение, выслушайте меня и скажите мне откровенно ваше мнение.

– Охотно, – сказал Какатоган, – я весь внимание.

Я тотчас запел и с удовольствием отметил, что Какатоган не убегает и не засыпает. Он пристально смотрел на меня и время от времени одобрительно кивал, шепча какие-то лестные слова. Но очень скоро я догадался, что он вовсе не слушает меня и обдумывает свою поэму. Воспользовавшись моментом, когда я переводил дух, он внезапно прервал меня.

– Все-таки я придумал эту рифму, – сказал он, улыбаясь и качая головой, – шестьдесят тысяч семьсот четырнадцатую на моем веку! И кто-то еще смеет утверждать, что я старею! Я прочту это своим доброхотам, я им это прочту, и посмотрим, что они скажут.

С этими словами он взлетел и вскоре скрылся за горизонтом, по всей вероятности, даже не вспомнив обо мне.

Оставшись в одиночестве, я не знал, куда податься, и не придумал ничего лучше, чем, пока не стемнело, во весь опор полететь в Париж. К несчастью, я не знал дороги. Путешествие в обществе Голубя было чересчур стремительным и чересчур неприятным, чтобы подробно запечатлеться в памяти, так что, вместо того чтобы направиться прямо, я повернул налево, в Бурже, и ночь застала меня над Морфонтенским лесом, где я и вынужден был искать ночлега.

Там все как раз укладывались спать. Сороки и Сойки, которых, как известно, не назовешь покладистыми, галдели во все горло. Вьюрки в кустах пищали и пихали друг друга; по берегу реки с важным видом разгуливали два длинноногих Аиста; погруженные в размышления, эти местные Жоржи Дандены терпеливо ожидали своих супруг [723]. Огромные полусонные Вороны тяжело опускались на верхушки самых высоких деревьев и гнусавили вечернюю молитву. Ниже влюбленные Синицы гонялись друг за другом, а огромный всклокоченный Дятел вталкивал свою половину в дупло. Полчища Воробьев возвращались с полей, танцуя в воздухе, точно струйки дыма, и, опустившись на дерево, укрывали его со всех сторон; Зяблики, Славки, Малиновки покачивались на пышных ветвях деревьев, точно хрустальные подвески на канделябрах. Повсюду слышались голоса, произносившие весьма отчетливо: «Пойдем, женушка! – Пойдем, доченька! – Пойдем, красавица! – Сюда, милая! – Я здесь, милый! – Спокойной ночи, любимая! – Прощайте, друзья мои! – Спите сладко, дети мои!»

Каково холостяку ночевать на таком постоялом дворе! Мне захотелось отыскать каких-нибудь Птиц моего пошиба и попросить у них приюта. Ночью, решил я, все Птицы серы, да и вообще разве можно отказать тому, кто учтиво просит позволения переночевать по соседству?

Для начала я направился к канаве, где собрались Скворцы; они совершали свой вечерний туалет с особой тщательностью, и я заметил, что крылья у некоторых из них позолоченные, а лапки лакированные; то были лесные денди. Они оказались добрыми малыми и не удостоили меня вниманием. Но речи их были так пусты, они жаловались на свои неудачи и хвастались своими победами с таким самодовольством, ласкали друг друга так грубо, что я не смог оставаться в их обществе.

Тогда я устремился к ветке, на которой уже сидело с полдюжины Птиц разных пород. Я скромно примостился с самого края, надеясь, что меня не прогонят. К несчастью, соседкой моей оказалась старая Голубка, иссохшая, точно ржавый флюгер. В ту минуту, когда я подсел к ней, она холила редкие перья, еще покрывавшие ее тело; она делала вид, будто их чистит, но слишком боялась по неосторожности вырвать одно из них; на самом деле она просто-напросто пересчитывала наличность, чтобы убедиться, что ничего не пропало. Лишь только я коснулся ее краешком крыла, как она величаво выпрямилась и осведомилась, поджав клюв с истинно британской суровостью: