Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

Я слепо повиновался приказаниям белой Дроздихи. Свадьбу мы сыграли с умопомрачительной роскошью; одних только Мух было съедено целых десять тысяч. Обвенчал нас преподобный отец Баклан, архиепископ in partibus [738]. Закончились торжества великолепным балом; одним словом, счастье мое не имело предела.

Чем больше я узнавал характер моей очаровательной супруги, тем сильнее влюблялся в нее. В ее крошечной особе соединились все совершенства душевные и телесные. Правда, она отличалась преувеличенной стыдливостью, но я приписывал это влиянию английских туманов, среди которых она жила до сих пор, и не сомневался, что французский климат вскоре исправит этот мелкий изъян.

Куда больше тревожило меня то обстоятельство, что она, окружая себя величайшей таинственностью, постоянно запиралась на ключ с камеристками и – так, во всяком случае, она утверждала – проводила часы напролет за своим туалетом. Мужьям такие капризы жен не слишком приятны. Мне случалось подолгу колотить в дверь супруги – и без всякого толку. Это меня ужасно раздражало. Однажды я так сильно разозлился, что она вынуждена была уступить и торопливо приоткрыла мне дверь, не переставая сетовать на мою назойливость. Войдя, я заметил большую бутыль, полную чего-то вроде клея из смеси муки с испанскими белилами. Я спросил жену, зачем ей такое снадобье; она отвечала, что это притирание для отмороженных участков кожи.

Ответ показался мне немного подозрительным; но разве мог я не доверять особе столь кроткой и столь благоразумной, отдавшейся мне с таким восторгом и таким безграничным чистосердечием? Поначалу я не знал, что моя любезная принадлежит к числу сочинительниц; она призналась мне в этом спустя некоторое время после свадьбы и даже показала рукопись романа, написанного в манере Вальтера Скотта и Скаррона разом [739]. Вообразите, какую радость доставило мне это известие. Мало того что я взял в жены несравненную красу, я еще и мог быть уверен, что ум моей подруги во всем достоин моего гения. С той минуты мы стали творить вместе. Пока я слагал свои поэмы, она исписывала целые стопы бумаги. Я декламировал ей свои стихи, а она, ничуть не смущаясь, продолжала писать. Она была почти так же плодовита, как и я, причем выбирала самые драматические сюжеты: отцеубийство, похищение, душегубство, не брезговала даже мошенничеством и никогда не упускала случая обрушиться с нападками на правительство и превознести эмансипацию Дроздих. Одним словом, ум ее был способен на все, а целомудрие не стеснялось ничем; она писала без единой помарки и без всякого плана. То была идеальная Дроздиха-сочинительница [740].

Однажды, когда она трудилась с необыкновенным пылом, я увидел, что она обливается потом, а затем с удивлением заметил у нее на спине большое черное пятно. «Ах боже мой! – сказал я. – Что с вами? Вы больны?» Поначалу она немного испугалась и даже сконфузилась, но привычка к жизни в свете научила ее восхитительно владеть собой. Она быстро нашлась и сказала, что это чернильная клякса и что такое с ней нередко случается в приступе вдохновения.

«Неужели моя жена красится?» – подумал я.

Мысль эта не давала мне покоя. Я вспомнил бутылку клея. «О небо! – вскричал я. – Какое страшное подозрение! Неужели это небесное создание есть не что иное, как произведение живописи, дело рук маляра? неужели ради меня она покрыла себя слоем белил? Я думал, что сжимаю в объятиях родственную душу, исключительное существо, сотворенное для меня одного; неужели я избрал себе жену из муки?»

Ужасное сомнение мучило меня, и я придумал, как его разрешить. Я купил барометр и стал жадно дожидаться, чтобы стрелка его указала на дождь. Я хотел в ненастный день увезти жену за город и подвергнуть ее испытанию стиркой. Но дело происходило в июле; погода стояла отвратительно ясная.

Видимость счастья и привычка к сочинительству изострили мою чувствительность. Я был так простодушен, что порой во время работы над стихами чувство у меня брало верх над мыслью и я принимался плакать в ожидании рифмы. Жена очень любила эти редкие мгновения. Любая мужская слабость льстит женской гордости. Однажды ночью, когда я, следуя завету Буало, отделывал свой стих, не ведая покоя [741], мне захотелось излить душу.

– О ты, – обратился я к своей возлюбленной супруге, – ты, единственная и нежно любимая! ты, без кого жизнь есть сон! ты, чей взгляд и улыбка преображают мир, ты, счастье моего сердца, знаешь ли, как я тебя люблю? Чтобы изложить стихами банальную мысль, уже не раз изреченную другими поэтами, мне потребно лишь немного старательности и внимания, но где найду я слова, чтобы рассказать о твоей красоте? Даже память о прошедших невзгодах не поможет мне выразить сегодняшнее счастье. Без тебя я был одинок, как изгнанник-сирота, нынче я одинок, как король. Знаешь ли ты, мой ангел, понимаешь ли, моя краса, что в этом слабом теле – бренной оболочке, которую смерть пока еще не превратила в прах, в этом маленьком воспаленном мозгу, где зреют бесполезные мысли, нет ничего, что не принадлежало бы тебе? Послушай, что говорит мой разум, и восчувствуй, насколько сильнее моя любовь! О если бы гений мой был жемчужиной, а ты – Клеопатрой! [742]

Неся этот вздор, я поливал жену слезами, и на моих глазах с нее сходила краска. От каждой новой слезинки являлось на свет перо даже не черное, а порыжелое от старости (думаю, она линяла не в первый раз). Этого чувствительного душа достало, чтобы в несколько минут смыть и клей, и муку: передо мной очутилась Птица, точь-в-точь похожая на самого заурядного и пошлого Дрозда.

Как быть? что сказать? на что решиться? Упреки были бесполезны. Конечно, я имел основания расторгнуть сделку ввиду недоброкачественности приобретенного товара и добиться признания моего брака недействительным. Но как осмелиться объявить всему свету о своем позоре? Стоит ли довершать свое несчастье? Я взял себя в лапки и решился покинуть свет, оставить литературное поприще, бежать в пустыню, по возможности избегать сношений с живыми существами и, подобно Альцесту,

Я полетел прочь, продолжая ронять слезы; ветер, исполняющий для птиц роль случая, принес меня в Морфонтенский лес. На сей раз все уже спали. «Ну и брак, – думал я, – ну и безрассудство! Конечно, бедняжка стала белиться из самых добрых побуждений, но оттого участь моя не становится менее прискорбной, а ее перья – менее рыжими».

Соловей еще пел. Один в ночной тьме он от всего сердца наслаждался божественным даром, ставящим его куда выше любого поэта, и вольно изливал свои мысли в окрестной тиши. Я не мог отказать себе в удовольствии заговорить с ним.