Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

Я не могу без возмущения слышать, как Зайцев называют трусами. Можно подумать, что сделать ноги в минуту опасности – это пара пустяков. Все эти краснобаи, которые, вооруженные до зубов, охотятся на беззащитных Животных, сильны только благодаря нашей слабости. Они велики лишь потому, что мы малы. Нашелся один честный писатель, Шиллер, который так и сказал: не будь на свете Зайцев, не было бы и героев [170].

Итак, я бросился бежать и бежал очень долго; я совсем запыхался и наконец у меня началось такое колотье в боку, что я упал замертво. Не знаю, сколько времени я провалялся без чувств, но когда очнулся, то с ужасом обнаружил себя не среди зеленых лесов, не под ясным небом, не на любимой траве, а в узкой темнице, в закрытой корзинке.

Удача мне изменила! Впрочем, я убедился, что еще не умер, и это меня обрадовало; ведь я слыхал, что смерть – худшее из зол, потому что самое последнее; впрочем, слыхал я также, что Люди пленных не берут, и, не зная, что со мною станется, предался печали. Меня довольно сильно трясло, и ощущения я при этом испытывал не самые приятные, но куда хуже стало, когда от одного толчка, более резкого, чем прочие, крышка моей темницы приоткрылась и я смог разглядеть, что Человек, на руке у которого висела корзинка, не шевелится, а между тем очень быстро движется вперед. Вы еще не знаете жизни и с трудом сможете мне поверить, а между тем я говорю чистую правду: мой похититель ехал на Лошади! Человек был сверху, а Лошадь снизу. Звериному разуму этого не понять. Что я, бедный Заяц, стал повиноваться Человеку, в этом ничего удивительного нет. Но чтобы Лошадь, создание огромное и сильное, наделенное крепкими копытами, согласилось, наподобие Собаки, служить Человеку и малодушно подставлять ему спину, – вот что могло бы заставить нас усомниться в великом предназначении Животного, когда бы не надежда на жизнь за гробом, а главное, когда бы не уверенность в том, что наши сомнения ровным счетом ничего не изменят.

Похититель мой был королевским лакеем, он служил тому королю Франции, которого беспристрастный историк обязан заклеймить позорным званием величайшего охотника современности.

При этом энергическом восклицании старца я не могла не подумать, что, как ни сурово его проклятие, несправедливым его не назовешь; факты доказывают неопровержимо, что Карлу Х не удалось завоевать любовь Зайцев [171].

Помолчав несколько мгновений, мой старый друг, которого возвращение в прошлое сильно взволновало, покачал головой и продолжил свой рассказ уже более спокойным тоном:

Я не противился моему похитителю.

С помехами мудрец сумеет примириться [172].

Среди Людей все кому-нибудь служат; разница лишь в формах; очутившись в ужасном цивилизованном мире, я был вынужден жить по его законам. Итак, королевский слуга сделался моим хозяином.

К счастью, его малолетняя дочка приняла меня за Кота и ко мне привязалась. Посему было решено, что убивать меня не станут, так как я слишком мал, так как на королевской кухне довольно Зайцев куда более мясистых и, наконец, так как хозяйка моя нашла, что я очень мил. Быть милым означает не противиться, когда тебя дергают за уши, и выказывать ангельское терпение. Я был тронут добротой хозяйки; пользуюсь случаем заявить, что Женщины – это не совсем Люди; они лучше: ведь они не охотятся.

Мне не только сохранили жизнь, но и не надели на меня оков; мне верили на слово. Я бы не роптал, когда бы мог надеяться сбежать, но, даже представься мне такой случай, бежать я бы не решился: слишком страшили меня грозные штыки

Той стражи, что стоит у Луврского порога [173].

В маленькой комнате под крышей дворца Тюильри я не раз орошал слезами хлеб, крошками которого меня кормили и который, клянусь, не имел ничего общего с теми благословенными травами, какие родит земля нам на радость. Как уныл дворец, из которого ты не можешь выйти, когда заблагорассудится! Первые дни я пытался развлечься, глядя в окно, но частенько даже забавы не идут впрок. Только тот, кто доволен своей участью, не хочет ее менять. Эта однообразная жизнь мне в конце концов опротивела.

Чего бы я только ни отдал за час на воле и за стебелек чабреца! Сотню раз меня посещало искушение выпрыгнуть из окошка этой прекрасной тюрьмы и либо зажить на свободе среди любимых трав, либо умереть. Поверьте, дети мои, счастье не водится среди позолоты.

Хозяин мой был придворным слугой, а значит, целыми днями ничего не делал; со своей человеческой точки зрения он полагал мое образование незаконченным и пожелал его довершить. Посему мне пришлось выучить (одному Богу известно, чего мне это стоило) целую череду постыднейших и, главное, труднейших фокусов. О, какой позор! я очень скоро научился притворяться мертвым и вставать на задние лапы точь-в-точь как какой-нибудь Пудель. Тиран мой, ободренный моей податливостью, которой я сам стыдился и которая объяснялась беспримерной суровостью его методы, захотел обучить меня не только этим серьезным вещам, но и тому, что он именовал изящными искусствами; он преподал мне такие жестокие уроки музыки, что, несмотря на всю мою ненависть к шуму, я в мгновение ока выучился довольно прилично выбивать барабанную дробь [174]; больше того, мне приходилось демонстрировать этот новый талант всякий раз, когда какая-нибудь особа королевской крови выезжала из дворца.

Однажды, во вторник 27 июля 1830 года (никогда не забуду этой даты), стояла прекрасная погода; солнце сверкало; я только что выбил дробь в честь Его Высочества герцога Ангулемского, который, по обыкновению, отправился на прогулку, и еще не пришел в себя после соприкосновения с этим чудовищным инструментом, обтянутым ослиной кожей! – как вдруг, второй раз в жизни, я услышал ружейные выстрелы, которые раздавались совсем рядом с Тюильри – как мне сказали, со стороны Пале-Руаяля.

Великий Боже! – подумал я, – неужели нашлись злополучные Зайцы, которые имели неосторожность появиться на улицах Парижа, где столько же Людей, сколько Собак и ружей!

Я вспомнил чудовищную охоту в Рамбуйе и похолодел от ужаса. Решительно, подумал я, должно быть, много лет назад Зайцы чем-то страшно оскорбили Людей; ведь такое остервенение может быть вызвано лишь законным желанием мести; объятый страхом, я обернулся к своей хозяйке, взглядом моля ее о защите. На ее лице я увидел ужас, не уступающий моему. Я уже собрался было поблагодарить ее за сочувствие к моим несчастным собратьям, как вдруг догадался, что она страшится не за нас, а за себя.

Выстрелы, от которых кровь стыла у меня в венах, были направлены не против Зайцев; Люди стреляли в других Людей. Я тер глаза, я до крови искусал себе лапы, чтобы убедиться, что не сплю; могу сказать о себе, что, как Оргон,