Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

Чтобы заплатить домовладельцу, жестокосердому Человеку по имени господин Ястреб

– Да здравствует Людовик XVIII! – вскричал мой хозяин.

Я не шевелился; но, признаюсь честно, я вовсе не сознавал, что делаю, и ничуть не заслужил раздавшихся аплодисментов. Несколько крупных момент упали в бубен, который мой хозяин без устали протягивал зрителям, в тот день охотно расстававшихся с деньгами.

– Да здравствует Веллингтон! – Я вновь не шевелюсь, мне вновь аплодируют, бубен вновь наполняется монетами.

– Да здравствует Карл Х! – крикнул мой хозяин, уверенный в нашем триумфе.

Не знаю, что со мною сталось:

Нажат курок, блеснул огонь, летит свинец [186].

– Долой карлиста! – завопила разгневанная толпа. – Долой карлиста!

Меня, Зайца из Рамбуйе, обозвали карлистом; мыслимое ли это дело? Но разве можно вразумить толпу, ослепленную страстью!

В мгновение ока мои подмостки, мой хозяин, выручка, свечи и я сам – все было разорено, растерзано, затоптано. Вот что такое Люди! Блаженный Августин и Мирабо были совершенно правы, когда утверждали, каждый на своем языке, что от Капитолия до Тарпейской скалы всего один шаг [187], что слава – дым и что доверять невозможно никому и ничему. Вспомнил я и прекрасные стихи Огюста Барбье о популярности [188]. К счастью, страх придал мне сил и храбрости. Я воспользовался суматохой и пустился в бега.

Петух этот был настоящий красавец: длинноногий, грудь колесом, он смотрел орлом

Не успел я удалиться на полсотни шагов от театра моей славы и моего позора, откуда все еще доносились гневные вопли толпы, как, собираясь перепрыгнуть через канаву, идущую вдоль Елисейских Полей, налетел на длинные ноги какого-то существа, которое, кажется, подобно мне спасалось бегством. Я мчался так быстро, что столкновение кончилось плачевно для нас обоих: вместе со злополучным обладателем ног, преградивших мне дорогу, я свалился в канаву. Все кончено, подумал я, Люди – существа самолюбивые; этот Человек ни за что не простит бедному Зайцу такого падения и такого унижения: пора прощаться с жизнью!

Я едва верил своим глазам. Этот Человек, чьего гнева я так страшился, был напуган не меньше моего; я заметил, что он дрожит всем телом. Что ж, подумал я, значит, удача не вовсе покинула меня; кажется, этот пожилой господин смотрит на храбрость так же, как и я; те, кто знает толк в страхе, всегда сговорятся между собой.

– Сударь, – обратился я к нему как можно более учтиво, чтобы его не спугнуть, – сударь, я не привык заговаривать с вам подобными; но хотя мы с вами чужие друг другу по крови, волнение ваше подсказывает мне, что мы братья по чувствам; вам страшно, вы ведь не будете этого отрицать; так вот, в моих глазах это делает вам честь.

В эту минуту по дороге проехал экипаж и в свете фонарей я узнал в Человеке, которого имел несчастье повалить в канаву, моего старого знакомого, того безвестного мудреца, который некогда в Тюильри прятался в шкафу, а затем сделался одним из самых верных моих зрителей. Тело у него было человеческое, но черты лица, исполненные честности и кротости, указывали, что некогда, должно быть очень давно, его семейство связывали с нашим кровные узы. Он был бледен и совсем растерялся.

– Сударь, – продолжал я, – быть может, вы ранены? Поверьте, я глубоко сожалею о случившемся, но, вы ведь сами знаете, страху не прикажешь.

Должно быть, он меня понял, потому что потихоньку стал приходить в себя. Я замер перед ним, стараясь ничем его не спугнуть, и когда он узнал во мне своего любимого актера, радости его не было предела; одной рукой он принялся гладить меня, а другой приводить в порядок свой туалет. Опрятность есть украшение бедняка.

– У страха глаза велики, – сказал он, поднимаясь с земли.

Слова эти показались мне здравыми и глубокими, и, впервые ощутив в душе приязнь к Человеку, я, не стану скрывать, уступил ей без сопротивления, несмотря на всю мою любовь к свободе.

Мой новый хозяин, а вернее сказать, мой друг, ибо я видел в нем более друга, чем хозяина, был мелкий министерский чиновник, добрый, молчаливый и скромный, а следовательно, очень бедный. Согбенный не столько годами, сколько привычкой кланяться всем без исключения, он никогда не поднимал голову в присутствии начальства и с утра до вечера переписывал бумаги. После сына, который во всем был точной его копией, мой хозяин больше всего любил то, что называл своим садом, а именно несколько чахлых цветов, которые цвели у нас на окошке, – конечно, в том случае, если солнцу было угодно бросить туда несколько бледных лучей: в Париже солнце благосклонно не ко всем.

– Любезнейший, – нередко говорил моему новому хозяину один из соседей, который сумел разбогатеть, ломая комедию с куда большим успехом, чем я, – вы никогда ничего не добьетесь, вы слишком тихи и скромны; верьте моему слову, от этих недостатков пора избавляться. Какую бы роль вы ни играли в свете, шумите и кричите как можно громче. Черт подери! я был таким же скромнягой, как и вы, но подлость в том, что скромного человека всегда ловят на слове; берите пример с меня: повышайте голос, размахивайте руками – и главные роли будут ваши. Ловкость не порок.

Увы! советами сыт не будешь, а мой дорогой хозяин предпочитал оставаться бедняком, лишь бы не становиться ловкачом, ибо ловкость заключается в умении воспользоваться случаем и поживиться за счет ближнего.

Жизнь наша текла очень однообразно: спозаранку отец уходил на службу, а сын – в школу. Я оставался дома в одиночестве и не скучал, поскольку после страды на Елисейских Полях нуждался в отдыхе: покой есть замена счастья. Вечером мы все трое собирались за ужином. Жили мы очень бедно. Помню, что я старался есть поменьше; богачи дарят излишнее, бедняки же отрывают от сердца необходимое, и мне было больно объедать моего доброго хозяина. Впрочем, когда бы не бедность, наша жизнь была бы сносной; однако, к несчастью, мой превосходный хозяин часто возвращался домой в ужасном волнении.

– Бог мой! – повторял он с тоской, – поговаривают об очередной смене кабинета; если я потеряю место, что с нами станется? у нас совсем нет денег.

– Бедный батюшка! – отвечал сын со слезами на глазах. – Когда я вырасту, я заработаю много-много денег!

– Но ты ведь еще не вырос, – возражал отец.