Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

Мало того что я огорчал отца и мать зрелищем своей мономании [288], я задумал оставить их и отправиться на поиски незнаемого никем укромного уголка, где я мог бы свободно предаться склонности к жизни уединенной. Тщетно совесть напоминала мне о горе, какое я причиню родителям. Я посвятил в свое намерение друга нашей семьи, дабы никто не сомневался в том, что я отрекся от мира добровольно, и не подумал, что я стал жертвой несчастного случая.

Никогда не забуду тот день, когда я покинул отчий дом. Я ушел на рассвете: отец был на охоте, мать еще спала. Я воспользовался случаем исчезнуть незамеченным. Земля была покрыта снегом, заиндевевшие верхушки сосен печально гнулись под порывами ледяного ветра. Всякого другого смутило бы это зрелище природы, погруженной в траур, но нет ничего сильнее бессмысленной решимости, и я двинулся в путь уверенно и бесстрашно.

Трудно было отыскать на земле место более безлюдное, чем то, где я поселился. На протяжении пяти лет я не заметил ни вблизи, ни вдалеке ни одного живого существа, за исключение одного Орла, который прилетал посидеть на дереве неподалеку от моей берлоги. Занятия, которым я предавался в ходе жизни созерцательной, были совсем простые. На заре я усаживался на вершине скалы и наблюдал за восходом солнца. Утренняя свежесть пробуждала мое воображение, и первые часы дня я посвящал сочинению палингенезической поэмы, в которой располагал живописать страдания тех скитальческих душ, которые поднесли было губы к чаше бытия, но затем отпрянули [289]. В середине дня я изучал лекарственные травы, вечером следил за тем, как одна за другой зажигаются звезды на небе; я уносился мыслью к Луне или кроткой планете Венере, и порой «мне казалось, что я способен сотворять миры» [290]. Пять лет протекли в этих однообразных занятиях; за это время многие чувствования потускнели, многие мечты развеялись, а восторги угасли; постепенно я перестал видеть вещи так, как видел их вначале. Я вступил в один из тех критических периодов умственного существования, какие часто повторяются в жизни и, как правило, сопровождаются невыносимой тоской. В такое время хочется любой ценой покончить с сердечной смутой, и стыд удерживает нас тем меньше, что среди наиболее загадочных следствий этого состояния надобно назвать утрату способности любить. Одним словом, скука превозмогла все сомнения и заглушила голос самолюбия, хотя всякому живому существу претит необходимость отречься от собственных принципов; я решился воссоединиться с себе подобными, разделить труды других Медведей и опасности, им грозящие, одним словом, возвратиться к жизни общественной и принять ее условия. Однако, потому ли, что высшей воле не угодно было, чтобы я вновь испытал добровольно отвергнутое мною блаженство, не искупив предварительно своих прегрешений, или же потому, что так было суждено, но я попал в руки Людей.

Его ученики еще блеяли кое-как, а мои уже ревели во всю глотку

Я двинулся в путь утром, намереваясь исполнить мой замысел, но не прошел и половины лье, когда из узкого ущелья раздались голоса: «Медведь! Медведь!» Не успел я остановиться, чтобы прислушаться к этим незнакомым звукам, как упал, сраженный невидимой рукой. Пока я катался по земле, четыре огромных Пса в сопровождении трех Человек набросились на меня. Несмотря на боль от раны, я долго боролся с Псами, но в конце концов от укуса одного из этих безжалостных Зверей лишился чувств.

Очнувшись, я обнаружил, что привязан к дереву веревкой, проходящей через кольцо, вдетое мне в нос. Дерево росло подле дома, располагавшегося в горах, но у большой дороги. Все происшедшее казалось мне сном – но увы! иллюзия длилась недолго! Очень скоро я постиг всю глубину моего несчастья. Мне стало совершенно ясно, что если жизнь мне сохранили, то о свободе надобно забыть, ибо с помощью рокового кольца, которое мне непостижимым образом вдели в ноздри, слабейшее создание в мире может подчинять меня своим желаниям и прихотям. О, как прав был Гомер, когда сказал, что потерявший свободу теряет половину своей души! [291]Размышления о собственной судьбе заставляли меня еще острее ощущать унижение и страдать от рабского состояния. Именно в эту пору я осознал яснее, чем когда-либо, в какую ловушку заманила меня гордыня, внушившая мне, будто я могу не зависеть от внешнего мира. В самом деле, что изменилось в моем положении? Я по-прежнему мог любоваться простором небес, величавыми цепями гор, лучезарным сиянием солнца, светом луны и блеском звезд. Отчего же эти красоты природы перестали меня радовать? Я вынужден был признаться самому себе, что в глубине души не отрекся от мира и только потому смог прожить вдали от него несколько лет подряд, что всегда был уверен в возможности воротиться назад, лишь только захочу.

Вы станете великим ученым, а я объявлю об этом всему миру

Я оцепенел от отчаяния; так прошло несколько дней. Однако сознание собственной слабости помогло мне смириться с несчастьем. А из смирения родилась надежда, и постепенно душа моя исполнилась покоя, какого я прежде не ведал. Вообще, если бы что-либо могло заменить утраченную свободу, я бы, пожалуй, почти совсем забыл о своем рабском состоянии, ибо вел жизнь весьма приятную: хозяин мой обращался со мной в высшей степени учтиво, как с сотрапезником. Ночи я проводил в стойле вместе с несколькими другими Животными мирного и общительного нрава, а днем сидел под платаном у порога дома и наблюдал за беготней хозяйских ребятишек, относившихся ко мне с большой нежностью, а также за проезжавшими экипажами, и потому никогда не скучал. По воскресеньям крестьяне и крестьянки из окрестных деревень приходили плясать подле моего платана под звуки волынки; ведь хозяин мой был владелец постоялого двора. В его заведении горцы в дни отдыха сдвигали стаканы и распевали веселые застольные песни. За трапезами следовали танцы, продолжавшиеся до глубокой ночи; на них я всегда был желанным гостем. Обычно я открывал бал с самой хорошенькой поселянкой; мы танцевали тот танец, который некогда на Крите Дедал сочинил для любезной Ариадны [292]. После я получил возможность изучить частную жизнь Людей на другом конце общественной лестницы и, сравнивая их судьбу с судьбою горцев, пришел к выводу, что сии последние гораздо счастливее, чем те, кого считают баловнями века; в то же самое время я вывел и умозаключение более общего характера: Человек может быть счастлив, лишь если он невежествен. Безрадостная альтернатива, вне всякого сомнения ставящая Человека ниже всех прочих Животных и прежде всего ниже Медведя, известного простотою нравов и характера.