Ричард Бернстайн - Восток, Запад и секс. История опасных связей

Иными словами, именно это и предлагал Восток гостям с Запада, и тут сложно сказать – особенно о Флобере, блестящем и оригинальном наблюдателе, – что увиденное им было всего лишь “припоминанием” ранее прочитанного. То, что он видел, к чему прикасался, было реальным и описывалось Флобером (как и его английским “коллегой” Бёртоном) с точностью и яркостью, достойными автора “Госпожи Бовари”. Он видел и обонял все – “покатую и каменистую местность”, “большие плиты песчаника, будто покрытые лаком коричнево-охристого цвета”, “арабские лодки с чересчур большими кормами”, “ужасный запах мыла и тухлых яиц”, молодого евнуха “с непокрытой головой, курчавыми волосами, с маленьким кинжалом, заткнутым за кушак, с голыми руками, с толстым серебряным кольцом на пальце, в остроносых красных туфлях”, “рыжеволосую девочку с широким лбом, огромными глазами, с широкими ноздрями довольно плоского носа, со странным лицом, мечтательным и оживленным”, ловцов жемчуга, которые отправляются на промысел по двое в лодке – “один гребет, второй ныряет”, а после возвращения у ныряльщика “идет кровь из ушей, ноздрей и глаз”, лодки работорговцев, которые вытаскивают на берег Красного моря, и самих рабов, “идущих группами по пятнадцать – двадцать человек, а к каждой группе приставлено по два надсмотрщика”, “белый птичий помет”, который “стекает струями” по безупречному (в остальном) обелиску в Луксоре и “облепляет его основание, будто застывшее гипсовое месиво”. (“Выбитые надписи и птичий помет – единственные признаки жизни среди египетских развалин”, – писал он Буйе.)

И, как всегда у Флобера, мы видим намеренное и нарочито антиромантичное смакование сомнительных и даже отвратительных подробностей, прагматизм и скептицизм, ощущение бесполезности и глупости окружающего – словом, такое отношение, какое и подобает человеку, который однажды сказал, что “мечта демократа – поднять пролетария до уровня глупости буржуа”. Его раздражало, что Дюкан, для которого главной целью поездки в Египет было применение к древним местам новой науки – фотографии, заставляет его посещать множество египетских храмов. Флобер признавался: они “нагоняют на меня страшную скуку”. Он оставил намеренно сухое описание наказания ударами палками, причем намеренное отсутствие каких-либо эмоций усиливает эффект жестокости и чувственности: “Если человека нужно убить, то достаточно четырех-пяти ударов: ему ломают низ хребта и шею; если его нужно только наказать, тогда его бьют по ягодицам: обычно наносят четыреста – пятьсот ударов; на исцеление уходит пять или шесть месяцев – пока не отвалится истерзанное мясо… Нубийцы очень страшатся этого наказания, потому что после него невозможно ходить”. И это несентиментальное, чуждое ужаса описание сделал тот самый двадцативосьмилетний молодой человек, который несколькими месяцами ранее неутешно лил слезы при расставании с матерью. Флобер всегда сохранял немного отстраненную позицию стороннего наблюдателя – как по отношению к экзотическому миру Египта, так и по отношению к самому себе и собственному переменчивому настроению. Опять-таки в отличие от романтиков, с которыми он полемизировал в своем литературном изображении мира, в его описаниях чувствовалось глубокое, почти извращенное смакование всего порочного, сомнительного и ужасного, что попадалось ему на глаза, – как, например, в описании того мальчишки, предложившего переспать с его матерью, которого он назвал и “превосходным”, и “уродливым”. Он доложил Буйе, что наконец-то испробовал анальный секс с мальчишкой из бани, сообщив, что это был “испещренный оспинами юный негодник в тюрбане”. (Жан-Поль Сартр, написавший длинную биографию Флобера, считал, что на самом деле этого не было, но как знать? Флобер уверял, что было.) Когда Луиза Коле, любовница Флобера, ужасалась клопам, которых тот, очевидно, упоминал в более раннем послании, где описывал свидание с проституткой, то Флобер отвечал, что их “тошнотворный запах” был “самой трогательной черточкой”, тем более что он “смешивался с ароматом ее кожи, от которой пахло сандаловым деревом”. А еще была другая девушка, писал Флобер Буйе, “толстая и скользкая, на ней я получил огромное удовольствие, а пахло от нее прогорклым маслом”. А в длинном письме из Стамбула, написанном уже после Египта, Флобер сообщал Буйе, что и у него, и у Дюкана высыпали шанкры на членах (“Я подозревал, что такой подарок мне преподнесла маронитка – или, может быть, маленькая турчанка?”), и иронично замечал: “Нет ничего полезнее для здоровья, чем путешествия”.

Первые сексуальные контакты Флобера в Египте, начавшиеся в Каире в борделе “Триестина” (называвшемся так в честь Триестины – хозяйки заведения), запомнились ему не столько потому, что были приятными, сколько потому, что были странными. Он описал двух женщин из “Триестины”, не отличавшихся особой красотой: одна играла на дарабукке (литаврах), а вторая исполняла танец, который Флобер назвал александрийским. Из его кровати “пришлось убрать целый выводок котят” – такая подробность, должно быть, порадовала его как литератора. Флобер, описывавший все, что попадалось ему на глаза, описал Гадели, свою подругу на ночь, так, словно речь шла о безделушке, продававшейся на базаре: “Плотное тело, бронзовый зад, бритая промежность, поджара, хотя и полновата”. В письме, написанном Буйе вскоре после того, Флобер сообщал, что у них было “странное соитие: мы глядели друг на друга, не умея обменяться ни единым словом, и тем глубже делался обмен взглядами из-за такого любопытства и удивления”.

Более важным для Флобера оказалось посещение Кючук-Ханем – девушки, от которой пахло духами и клопами. Играли музыканты, Кючук-Ханем танцевала – и, как сказал Флобер, ее танец был “дикарским”, полным “дивных движений”, он напомнил ему росписи “древнегреческих ваз”. “На тахте в ряд сидели четыре женщины и пели”, а “светильники отбрасывали дрожащие ромбовидные тени на стены”. Он назвал по именам и двух других: Сафия Зугаира (Маленькая Софи) и Бамбе. Флобер, который раньше уже “чуть-чуть поразвлекся” с Кючук-Ханем, теперь совершил, как он сам выразился, coup [14]с Маленькой Софи (она оказалась “очень порочной и извивалась чрезвычайно сладострастно”), а потом снова совокупился с Кючук-Ханем. “Когда она заставила меня кончить, ее влагалище обнимало меня, как складки бархата. Я чувствовал себя тигром”. Флобер провел с Кючук-Ханем всю ночь, а потом хвастался Буйе: “Моя ночь была одной долгой, бесконечно напряженной фантазией – оттого я и остался там. Я думал о тех ночах, что провел в парижских борделях, – ко мне вдруг вернулась целая череда воспоминаний, – и думал о ней, о ее танце, о ее голосе: она пела мне песни, хотя я не понимал их смысла, даже не различал отдельных слов… А coups были хороши – особенно яростной была третья, а последняя – самой нежной, мы наговорили друг другу много ласковых слов; и было что-то грустное и любовное в том, как мы обнялись под конец”.