Ричард Бернстайн - Восток, Запад и секс. История опасных связей

В биографии подробно описывается, на что толкало Монтерлана его наваждение и как он постоянно метался по Северной Африке, переезжая с места на место, отчасти не желая примелькаться и быть изобличенным, но отчасти и в поисках мальчика своей мечты. Однажды он уехал из города Алжира, чтобы провести несколько дней в Атласских горах, потому что услышал, будто там живет племя, где “стоит только улыбнуться – и заполучишь кого захочешь”. Здесь Монтерланом был написан эпизод романа Aux fontaines du désire (“У истоков желания”), автобиографичность которого ранее оставалась неизвестной. Он проводил целые дни, блуждая по одним и тем же немногочисленным улочкам в надежде увидеть лицо, уже виденное ранее, в уверенности, что его настойчивость все-таки принесет плоды. Когда Монтерлан не писал (а в Северной Африке он писал много), он выслеживал добычу. Завидев новую цель, “я даже не удосуживался отряхнуть одежду, – написал он однажды, – потому что на это ушло бы лишние две минуты, а мои надежды могли не продержаться этих двух минут”. Слова, которыми Сиприо охарактеризовал поведение Монтерлана в Северной Африке, – о том, что тот “предавался всем мыслимым наслаждениям, не ведая никаких ограничений”, – свидетельствуют о важной роли французских колоний для многих французов и других европейцев, для которых они стали царством свободы от сексуальных запретов. Монтерлан “по-настоящему ощутил в Северной Африке, что чувственное удовольствие и любовь могут существовать независимо друг от друга. Раньше лишь любовь считалась чистой. Удовольствие, если оно не было постыдным, чистым не считалось, его окружали всевозможные запреты”.

Монтерлан отправился в Алжир в 1927 году, подталкиваемый “мощной страстью к плоти”, как указал Сиприо, цитируя слова из очерка самого Монтерлана. Он начал свои сексуальные похождения сравнительно поздно, в тридцать лет, писал Сиприо, но потом уже предавался им с колоссальной энергией, днем и ночью, скитаясь из Туниса в Фес, из Константины в Алжир, в дальние деревни в Атласских горах. “В Париже Монтерлан не давал себе воли, – говорил Сиприо. И, называя городок в северо-западном Алжире, продолжает: – А в Тлемсене приключение поджидало его за каждым углом”.

В те дни еще отчетливее, чем сегодня, в глаза бросалось преимущество западного человека: ему достаточно было просто появиться на улице, и его со всех сторон обступали туземные разносчики и торговцы, предлагавшие что угодно, от гашиша до ковров и от певчих птиц до маленьких девочек. Монтерлан записал как-то, что однажды, когда он сидел в кафе в одном североафриканском городе, к его столу подошел юноша, взял графин, налил воды в стакан Монтерлана и сам ее выпил. Он вспоминал, как видел другого юношу, который поцеловал в губы собственное отражение в витрине магазина. Монтерлан никак не пояснял этого жеста, но он, по-видимому, иллюстрировал то ощущение чувственной свободы, которое так полюбилось писателю в Северной Африке.

В середине 1930-х Монтерлан написал один очерк – в ту пору он не был напечатан, но спустя десятилетия Сиприо сделал его достоянием публики. Этот очерк написан от лица воображаемого критика, который разбирает его произведения, о себе же Монтерлан говорит в третьем лице. “Чувственность Монтерлана ориентальна даже в частностях, – писал он и выделял такие частности: – А. Восточный взгляд на женщину. Б. Любовь к юности и даже к крайней юности”.

В этом очерке Монтерлан, продолжая рассуждать как будто от лица постороннего человека, сравнивает самого себя с исламским святым, вслед за другими указывая на то, что в исламе чувственное желание и духовность неразрывно спаяны, тогда как в христианстве они считаются враждебными друг другу полюсами. “Монтерлан сознательно отметает все то, что не связано с внутренним миром и с чувственностью, и это отношение, по-видимому, типично для мусульманского мира, – писал о себе Монтерлан. – Несть числа великим мусульманским мистикам (таким, например, как Джалаладдин Руми), которые прославились и своей духовностью, и галантными похождениями. Кроме того, мусульманский мир страдает от этого добровольного двойного неведения: не зная ничего, кроме Бога и сексуального излишества, он чужд остальному миру”.

По мнению Сиприо, “Роза песков” – это “фантастический приключенческий роман”, что-то вроде сказки из “Тысячи и одной ночи” об арабском детстве. Он говорил, что Монтерлан делал заметки об арабских детях повсюду, где оказывался, и в результате этих путевых зарисовок возник портрет женщины-девочки Рамы. Но “Роза песков” – далеко не единственный французский роман, затрагивающий тему педофилии в колониальной Северной Африке. На самом деле роман Монтерлана даже с некоторым запозданием пополнил тот уже развившийся поджанр в рамках еще более обширного жанра романов, обращавшихся к теме романтических и сексуальных связей между европейцами и североафриканскими женщинами. Один литературовед насчитал пятьдесят семь художественных произведений, которые французские писатели посвятили данной теме. Во многих из них рассказывается о крахе подобных отношений и ясно обозначается тема странного и загадочного поведения восточной партнерши.

В этих произведениях часто фигурирует педофилия, так что можно не сомневаться: эта практика была достаточно широко распространена среди европейцев, путешествовавших по странам-колониям. Эрнест Фейдо в книге Souna: Moeurs arabes (“Суна: арабские нравы”), опубликованной в 1876 году, поведал историю о французском офицере Пьерле, который спасает юную дочь торговца фруктами от бандитского нападения, а потом делает ее своей любовницей, причем среди угнетенных нищетой и несколько самодовольных жителей североафриканских деревень не находится ни одного человека, который спас бы девочку уже от него. Сюжет повести Фейдо настолько напоминает “Розу песков”, что можно даже заподозрить, что вторая книга была хотя бы частично вдохновлена первой. Пьерле “надоела грубая жизнь, надоело пить несвежую воду, спать на жесткой земле, грызть армейские галеты, слышать полные ненависти крики арабов, сражаться в горах и тому подобное”. И, в точности как Рам лейтенанту Олиньи, “Суна явилась… [лейтенанту Пьерле] так неожиданно и при столь трагических обстоятельствах, еще совсем юная, с прекрасными ланьими глазами, небрежной грацией, утонченной негой… Она явилась перед ним, как является арабу, заблудившемуся в песках Сахары, родник с ключевой водой в пальмовой роще”.

В 1912 году, примерно через сорок лет после выхода в свет книги Фейдо, но все еще за поколение до Монтерлана, в романе братьев Жерома и Жана Таро La fête arabe (“Арабский праздник”), военный врач привязывается к одиннадцатилетней Зохире. Узнав, что ее собираются выдать замуж за старого шейха, врач похищает ее и делит с ней ложе. И здесь фантазия работает в уже знакомом нам направлении: смелый европеец спасает юную девушку, которую хотят принести в жертву похоти старого развратника, да не просто какого-то старого развратника – речь идет о темнокожем деспоте! Конечно же, это невыгодный жених по сравнению с просвещенным и светлокожим ученым мужем. Мы помним, как в XVI веке Лодовико Вартема воображал, будто превосходит в глазах царицы Счастливой Аравии самого султана. И вот, триста лет спустя, в “Арабском празднике” находит выражение очень похожая идея, а именно – что туземной девушке лучше попасть в постель к доктору-иностранцу, чем к туземному шейху. Да и кто возразит, что это не так?