Ричард Бернстайн - Восток, Запад и секс. История опасных связей

Опера, конечно, иллюстрирует глупость влюбленной пятнадцатилетней девушки, но еще она показывает цинизм Пинкертона, его мелкую и подлую натуру. В самом начале оперы Пинкертон, ждущий в снятом им доме появления нареченной, беззастенчиво признается, что для него Чио-Чио-сан – просто сожительница, которую он завел ради удовольствия. Присутствующий на свадьбе американский консул Шарплесс предупреждает Пинкертона, что было бы жестоким нравственным преступлением причинить вред такой невинной и хрупкой девушке, как Чио-Чио-сан, однако для Пинкертона этот союз – всего лишь игра. “Скиталец-янки в тиши морской стоянки ведет свои дела, идя на риски. И где судьба велит, он якорь бросает, – говорит он Шарплессу. – Ведь жизнь была бы ничтожна, если б он не срывал цветы где только можно”. Ну а что до Чио-Чио-сан, говорит он, то она восхитительна, это “миленькая игрушка”. Когда Чио-Чио-сан приезжает и сочетается с ним браком, становится ясно, что она-то как раз не играет ни в какие игры. Она говорит ему, что оставила и семью, и прежнюю религию, вместо нее приняв его веру.

Суть трагедии и заключается в этой иронии: Чио-Чио-сан переняла идею моногамии вместе с христианством, родной религией Пинкертона, а сам Пинкертон, освободившись в Азии от пут западной сексуальной морали, с радостью отказался от этой идеи. Подобно британским набобам предыдущего столетия Пинкертон перенимает сексуальные повадки туземцев, однако придерживается избирательной тактики, то есть пользуется удовольствиями, подобающими японскому дворянину, но не берет на себя никаких сопутствующих обязательств. Парадокс же в том, что гаремная культура отвергает моногамию, но не долг. Да, любовниц заводить позволительно, однако уважаемый человек не станет бросать жену. Пусть женщина всего лишь игрушка, но причинять ей зло нельзя. “В Японии никто и никогда не обращается с женщиной грубо, – писал Эдвин Арнольд. – Нигде и никогда ей не приходится опасаться жестокости, насилия или даже резких слов. Однако ее положение традиционно остается подчиненным”. Этим и объясняется одно из самых примечательных явлений в японском обществе – верность и преданность жен мужьям, которые, как выразился один писатель, “почитали разврат своим богоданным правом”. В конце XIX века муж-японец не подвергался ни малейшему общественному порицанию за неисправимое распутство, однако осуждался за пренебрежительное или оскорбительное отношение к жене.

Чио-Чио-сан, будучи японкой, пожалуй, должна была понимать правила игры, а именно что временные жены иностранцев в Нагасаки – это в лучшем случае благородные куртизанки, чей долг – угождать наделенным властью мужчинам. Тем не менее вполне извинительно, что она, выходя замуж за Пинкертона, полагала, что тем самым стала американкой. Ведь ей пришлось покинуть семью и отказаться от своей религии, а такой поступок как бы сделал из нее новую личность и освободил ее от традиционных правил японского общества. Об этом ясно говорится в либретто к опере Пуччини. Позже, когда девушки домогается принц Ямадори, Чио-Чио-сан говорит ему, что у него и так много жен – к чему ей пополнять их число? (На что Ямадори отвечает, что ради нее оставит всех остальных.) Чио-Чио-сан считает, что Пинкертон избавил ее от того второсортного положения, какое отводилось женщинам в культуре, допускавшей отношения с несколькими партнершами сразу. Когда Шарплесс, пытаясь убедить ее принять предложение Ямадори, говорит, что длительное отсутствие Пинкертона в юридическом смысле означает развод, Чио-Чио-сан отвечает, что так, может быть, дело обстоит в Японии, “но только не в моей стране – Америке”. К сожалению, любовь ослепила ее, лишив способности здраво судить об особенностях собственного положения, а самое главное – о том, что она вовсе не стала американкой и не получила никаких гарантий защиты, приняв христианство с его обязательной моногамией. Потому-то в финале, когда Чио-Чио-сан видит американскую жену Пинкертона, которая стоит возле ее дома, куда Пинкертон явился за сыном, она внезапно понимает, что на ее долю выпало самое худшее из обоих миров сразу: Пинкертон, беспринципно переняв полигамные традиции японцев, обошелся ней как с игрушкой, а вот требования моногамии, связанные с его “настоящей” женой-американкой, означали, что для Чио-Чио-сан в его жизни больше нет места. С другой стороны, поскольку сама она отреклась от всего японского, для нее больше не оставалось места в Японии. Единственным выходом для нее было самоубийство, и она совершает его, прибегнув к древнему японскому обычаю: перерезает себе горло тем самым мечом, которым много лет назад убил себя ее отец, переживший бесчестье. Обычно “Мадам Баттерфляй” воспринимается как история самоотверженной любви восточной женщины к западному мужчине, и это толкование верно. Но еще эта опера в мрачных красках рассказывает о беспринципном и двуличном Западе, зеркалом для которого стали глаза обманутой Чио-Чио-сан.

В ту пору, когда Пуччини писал “Мадам Баттерфляй”, европейцы уже были хорошо знакомы с представлением о том, что японка готова умереть в полном убеждении, что смерть предпочтительнее бесчестной жизни. Вскоре после того, как для американцев и европейцев Перри внезапно открыл Японию как страну, куда можно беспрепятственно плавать, Запад захлестнула бешеная волна новой моды, которую писатели называют японизмом или жапонизмом (на французский манер). Моне, Дега, Мане и другие художники влюбились в японские ксилографии, изображавшие текучий мир удовольствий и вольностей, которые вскоре стали прочно ассоциироваться с Японией. В действительности же Япония, весьма далекая от того образа игрушечной, “кукольной” страны, какой сложился в западном воображении, постепенно превращалась в мощную военную и торговую державу. В 1905 году, оглушительно и решительно разгромив Россию в Русско-японской войне (благодаря чему Японии получила контроль над Кореей и полуостровом Ляодун в китайской Маньчжурии), Япония стала первой в истории азиатской страной, которая одержала военную победу над европейской державой. В ряду главных символов, олицетворявших в глазах Запада Японию, хризантему стал вытеснять меч.

Но до той поры именно “цветочная красота” Японии зачаровывала и интриговала жителей Запада. В 1862 году в Париже и в 1875-м в Лондоне прошли выставки в галереях, специализировавшихся на японских гравюрах и произведениях искусства, и эти выставки пользовались огромным успехом среди сливок литературно-художественного мира. На Всемирной выставке, которая проходила в Париже в 1867 году, японское правительство представило для показа сто гравюр в стиле укиё-э , которые затем были выставлены на продажу. Порой зарисовки Японии преподносились публике в сатирическом ключе, в сумасбродном и смехотворном виде, как, например, в комической опере Гилберта и Салливана “Микадо”, впервые поставленной в 1885 году в Лондоне и выдержавшей 672 представления. Там изображалась очаровательно нелепая и экзотическая Япония с верховным лордом-палачом, верховным лордом-все-остальные и так далее. Впрочем, увлечение Японией принимало и почтительные формы, порой становясь едва ли не наваждением. В Париже искусствовед и художник Закари Астрюк, ныне забытый, но в свое время очень известный (его большой портрет кисти Мане висит в галерее Кунстхалле в Бремене), создал тайное общество, члены которого собирались побеседовать о японском искусстве, наряжались в кимоно, пили саке и ели палочками.