Робин Данбар - Наука любви и измены

У видов с еще более выраженной моногамией, вроде южноамериканской обезьяны-прыгуна, оба партнера активно оберегают прочность брачных уз, даже близко не подпуская особей своего пола. Подобное же поведение наблюдается у антилоп вроде клиппшпрингера (антилопы-прыгуна). Эта маленькая африканская антилопа (не намного крупнее ягненка) – пожалуй, одно из самых моногамных млекопитающих на свете. Каждая брачная пара живет на крошечной территории, едва ли вдвое большей по площади, чем футбольное поле, на выступах горных пород среди травянистой саванны Восточной и Южной Африки. Эти прыгуны тоже чрезвычайно ревниво относятся к партнерам и отгоняют любых чужаков собственного пола, которые случайно забредают на их территорию.

Но есть один биологический вид с социальной структурой, почти идентичной человеческой: это карликовая щурка – крошечная африканская птичка, строящая норы в песчаных обрывах вдоль рек. Поскольку для такого гнездования подходят далеко не все места, то щурки вынуждены ютиться в тесноте, осваивая немногочисленные участки, где можно вырыть нору без особого труда. А значит, на одном относительно небольшом участке песчаного берега одновременно обитают сотни, а то и тысячи птиц. Хотя у каждой птичьей пары имеется своя отдельная нора, этих нор так много в самом ближайшем соседстве, что самке, отправляющейся на поиски пищи, всякий раз приходится проходить буквально сквозь строй холостых самцов, слоняющихся на окраине птичьей колонии. Чтобы уменьшить риск насилия со стороны чужаков, щурки образуют чрезвычайно крепкие брачные узы, так что самец сопровождает самку повсюду, куда бы та ни шла. По сути, он выступает ее телохранителем. При этом щурки обходятся без языка и без символов.

Коль скоро целью подобного поведения перечисленных животных является защита супружеских отношений (по крайней мере, в течение ограниченного времени), то встает вопрос: с какой стати людям понадобилось ради того же самого изобретать такие сложные вещи, как общественный договор или язык? В самом деле, мы же видим, что обезьяны и птицы умеют решать ту же проблему сугубо поведенческими средствами. А значит, система символических сигналов и язык сами по себе не являются главными средствами защиты брачных отношений в социуме. Иными словами, парные союзы возникли гораздо раньше языка, который потом был подключен к уже существующим механизмам защиты моногамного союза.

Я недаром заговорил о языке. Давайте вернемся к нашей отправной точке и к поэтам, чьими прочувствованными строками мы так восхищаемся. Большинство людей, похоже, испытывает большие трудности при попытке высказать свои чувства. Нужные слова ускользают как раз в тот момент, когда мы по-настоящему в них нуждаемся. Как часто мы говорим: «Ну ты же понимаешь, что я хочу сказать?» – в полном отчаянии от собственной неспособности передать словами то, что думаем и чувствуем. Впрочем, некоторым людям дано очень точно формулировать то, что большинство высказать не в силах: в их словах мы тотчас узнаем собственные неизъяснимые чувства.

Из этого следует два вывода. Во-первых, эмоции не слишком связаны с мышлением и с теми участками мозга, которые отвечают за язык. Ими ведает правое полушарие мозга, ответственное за наши иррациональные, животные реакции. Языковые же способности, согласно мнению большинства ученых, базируются по большей части в левом полушарии мозга, и связи между обоими центрами далеко не столь развиты, как нам бы хотелось. Похоже, влюбленность порождается глубоко встроенными в нас эмоциональными механизмами, которые никак не могли возникнуть под воздействием прочитанных романчиков. Скорее речь идет о неких очень древних структурах, возможно, унаследованных от далеких предков и сложившихся задолго до появления языка. Второй же вывод состоит в том, что теперь понятно, почему мы должны с особым почтением относиться к поэтам. Эти редкие личности (я думаю, сложно поспорить с тем, что способность писать хорошие стихи действительно уникальна), – по-видимому, наделены умением оценивать собственные правополушарные эмоции левополушарным мыслительным аппаратом – и выражать бурю чувств при помощью слов.

Это в самом деле удивительное, исключительное умение, и человечество недаром чтит поэтов. Однако оно лишь подтверждает тот факт, что большинство людей, как правило, не умеет объяснить того, что творится у нас в душе. Мы ощущаем свои эмоции, но далеко не всегда их осознаём. Проблема состоит в том, что нам очень трудно пробиться сквозь поверхностный слой и понять, что происходит на самом деле. Эта проблема обрекала на неудачу все попытки проанализировать романтические отношения – да и все остальные виды отношений тоже – при помощи научных методов. Посмотрим, получится ли это у нас.

В этой книге мы попытаемся разобраться, что же именно делает романтические отношения такими, какие они есть. В следующих главах мы рассмотрим как нейробиологическую, так и психологическую сторону этих отношений, постараемся понять, чем романтическая привязанность отличается от других привязанностей, и попробуем прояснить некоторые их эволюционные истоки. Итак, начнем с нейробиологической причины той бури чувств, которая поднимается в душе человека, когда он влюбляется.

Поэты говорят о любви как о боли или муке – это возбуждение, окрашенное горечью, томление по несбыточному. Что же порождает столь неординарное чувство? И почему оно так часто застает нас врасплох? Один из возможных ответов, который так взбудоражил неврологов несколько лет назад, основывался на роли нейрогормона окситоцина. Изначальная биологическая функция этого гормона заключалась в регулировании водного баланса, но позднее, в ходе эволюции млекопитающих, он оказался вовлечен в процессы, связанные с размножением, включая рождение и лактацию. Несложно понять, почему химический реагент, связанный с управлением водным балансом внутри организма, оказался втянут в процесс лактации. Грудное вскармливание напрямую связано с водным балансом: воду, входящую в состав молока, необходимо возмещать, чтобы у кормящей матери не наступало обезвоживание. Ну а отсюда, пожалуй, уже совсем маленький шаг до ключевой предпосылки лактации – а именно для родового процесса. Это, кстати, очередной пример того, как эволюция берет элемент, развившийся для выполнения одной функции, и приспосабливает его для совсем другой, порой имеющей к первой весьма отдаленное отношение.