Теодор Драйзер - Драйзер. Русский дневник

Синклер Льюис и Дороти Томпсон

29 окт. 1927 года, суббота, Берлин, отель Adlon

Ясный день. Снова визиты представителей Советов, например, Вилли Мунценберга, генерального секретаря организации «Берлинские коммунистические рабочие»; фрау Виндмюллер, кандидата на должность секретаря, французского делегата, отправляющегося в Москву, и других, которых я не упомнил. Бессмысленные разговоры. Как у меня дела? Не нужно ли мне чего-нибудь? Все билеты, паспорта и т. д. будут у меня. Они идут… Потом телефонный звонок от Синклера Льюиса. Человек кипит от плохо скрываемой неприязни, но почему-то считает своим долгом уделить мне внимание. Затем визит доктора Феликса Бёнхайма, которому я не очень нравлюсь. Он хочет знать, как помогает его лечение. Находит, что я выгляжу немного лучше.

По ходу разговора я обнаруживаю, что он предоставляет бесплатное или частично оплачиваемое медицинское обслуживание членам организации «Международная рабочая помощь». Но он не коммунист – сочувствующий, как он говорит. Снова заговаривает о моей грудной клетке. Его беспокоит течение моего бронхита. Поскольку я уезжаю в Россию, в холодную страну, туда, где нет хорошего медицинского обслуживания, особенно в сельских районах, может быть, разумно… и т. д., и т. п. Нужно сделать снимок (рентгеновский). У него есть «коллега» – «Herr Colleague», который может его сделать. Должен сказать, что мне никогда не нравились и не вызывали доверия врачи, которые таким образом начинают планировать дополнительные услуги. «Сколько?» – спрашиваю я прямо. Рентген будет стоить $12.00. Ну что ж. Что такое 12 долларов, думаю я. Может, в этом действительно что-то есть. Я еду в холодную страну. «Сколько времени это займет?» – «Я думаю, не больше часа». Я одеваюсь и ухожу с ним. Он быстро забирается в такси, за которое плачу я – 3 марки. Затем я знакомлюсь с еще одним человеком, г-ном д-ром Э. Оствальдом (Kurfarstendamn, 36). После этого меня заставляют ждать в другой комнате 30 минут, пока они совещаются. Позже, с великой немецкой торжественностью (и громкостью) меня просят раздеться до пояса. Рядом стоит ассистентка – самая строгая девушка из всех медсестер, виденных мною за много лет. Хорошенькая, но холодная. Потом я предстаю перед «еще одним человеком» [124] Имеется в виду доктор Оствальд, упомянутый несколькими строками выше. . Те двое через снимок вглядываются в тайны моей грудной клетки. О! «Selva schovere!» О! «Nicht gut». – «Sehen sie here. Und here» [125] Диалог врачей: «Влажный… (далее неясно, очевидно, с плохой записи)» – «Нехорошо!» – «Смотрите здесь и здесь» (пер.). Я чувствую себя хорошо, но начинаю подозревать, что меня ждут ужасные новости. И, как только это все это закончилось, то есть мне измерили кровяное давление и назадавали разных вопросов, мне действительно сообщили важные новости. У меня расширение аорты, и из-за этого она давит на левое легкое и производит то, что они называют «бронхит». Но что еще хуже: мое состояние очень плохое, очень. В любой момент я могу заболеть. Я не должен и думать о поездке в Россию, но если я все-таки туда поеду, то нужно, чтобы меня кто-то сопровождал (желательно светило медицины). Да вижу я это все насквозь – они думают, что я миллионер. Разве я не американец? Разве я не остановился в отеле Adlon? У меня выражение сомнения на лице – так разве можно поступить иначе? Я даже не поверю, покачаю головой, если у меня ничего не найдут. В любом случае, конечно, сейчас я не должен ехать в Россию. Скорее я должен остаться здесь или уехать в санаторий, где меня можно было бы наблюдать. Через месяц или два, или три смогу вернуться в Америку – но никак не в Россию. Мое состояние просто не позволит этого сделать.

«Ой ли?» – думаю я себе. Но вслух говорю: «Господа, это все очень интересно, но слишком неожиданно. Для меня все происходит слишком быстро. Прежде всего позвольте вам сказать, что я ни в какой санаторий не поеду, а поеду в Россию. Возможно, здоровье мое и плохое, но, знаете, я смерти не боюсь».

«Ну кто же говорит о смерти? Нет, нет. Не поймите нас неправильно. Все не так плохо. Ваша болезнь не так уж серьезна. Тем не менее вы очень больны. Ваше здоровье внушает опасения. Может быть, вам угодно, чтобы мы вас направили к другому врачу?» – «Нет. Нет. Я не пойду ни к какому врачу, кроме того, которого сам выберу – с помощью своих друзей. Затем, если то, что вы говорите, окажется верным, я не поеду в санаторий, а вернусь в Соединенные Штаты. Но даже если бы я лег в санаторий здесь, это был бы мой личный выбор». И смотрю на них. «Отлично! Отлично! Все будет так, как вы захотите», – но я вижу, что не все так уж отлично. Опять переговариваются. Приносят снимки легких. «Да вы сами посмотрите ». Да я ничего не понимаю в этих снимках, настаиваю я. Я не могу читать снимки с той квалификацией, с которой это делают они. Но поскольку они так волнуются, я сделаю вот что. Пусть каждый из них напишет мне письмо с объяснением моей болезни, я пошлю эти письма вместе со снимком другому врачу и, если он с ними согласится, я дам знать об этом. Если же нет, то будем считать этот инцидент исчерпанным. Устраивает такой подход?

На этом и порешили, и врачи тут же продиктовали соответствующие письма. Они вынуждены согласиться. Диктуют два письма. Снимок будет отправлен в отель. Я уезжаю с письмами, и – вот она, человеческая натура – мне становится интересно, что же со мной не так. Я чувствовал себя довольно хорошо – стал немного задыхаться в прошлом году, тем не менее – будь что будет, главное без них. Мне не нравится их подход. И еще счет. Помнится, что за рентген просили $12, но теперь просят 20. И моложавый врач спокойно заявляет, что я ему должен 100 марок ($25,00) за два визита. Я плачу – и потом узнаю, что оба этих счета слишком велики для двух таких молодых берлинских врачей, что, как правило, Бёнхайм получает не более $5 США за вызов, и это считается много. 10 марок за визит должно было быть достаточно.

Теперь – в отель. Захожу – звонит телефон. Это Льюис. Могу ли я поужинать с ним и с Дороти Томпсон? Я не могу. Договорился с герром Карлом Федеру. Ну, а как насчет чая? Я начинаю расспрашивать о врачах; описываю ему ситуацию. Он очень заинтересовался. Говорит, что не знает, но узнает. Почему бы не прийти и не поговорить. Я соглашаюсь и сажусь на такси до отеля Hercules – 13 Kaiser Freiderich Wilhelm Strasse. У него очень большой номер в старой немецкой гостинице. Я излагаю свое дело. Он говорит только о том, что делал раньше. В 6:30 я ухожу и спешу обратно, чтобы встретиться с Федеру. Он пришел с Эльзой Кашель, которая родилась в Америке и прекрасно говорит по-английски. Она жила в России. С ним и с ней я еду в ресторан Huttes на Potsdammer Platz – это, по-моему, что-то вроде курорта, где собираются все околохудожественные, окололитературные и околотеатральные гранды Берлина. Г-жа Федеру по-настоящему симпатичная и приятная женщина. И директор школы Элизабет Дункан здесь, в Берлине. С ними звездная ученица – худая, решительная и напористая девушка. Ах, какая она чудная – изумительно! Там, где-то там был какой-то танцевальный вечер. И там был г-н Иосиф [нечитаемо] из Мюнхена – критик, юморист, и я не знаю, что еще. Мы сидим и ужинаем. Тут два вида вина. И восхитительный omlettes confiture [126] Omelette confiture – простой омлет с джемом или мармеладом, свернутый в трубочку и посыпанный сахаром. . Я сижу до тех пор, пока могу, то есть примерно до 11 [вечера], а затем оплачиваю счет и с извинениями откланиваюсь. Чувствую себя не слишком хорошо. По дороге меня нагоняет тоска по родине. Я здесь – почти за 4000 миль от Нью-Йорка. Уже девять или десять дней, по крайней мере. И я заболел – может быть, серьезно. А вдруг – смертельно? А Хелен так далеко. И мне так плохо. Я чувствую себя совершенно несчастным и посылаю ей каблограмму из двадцати слов. О, если бы она была здесь. Несколько часов лежу в постели и чувствую себя сиротой – всеми отвергнутым, в утлой лодчонке.