Жан-Ив Борьо - Макиавелли

На этом с анафемами в адрес Макиавелли – во всяком случае, со стороны известных мыслителей, – было покончено. Интерес читающей публики смещается от «Государя» к «Рассуждениям», в которых рассматривается вопрос об устройстве республики, актуальный в XVIII в. не только для Европы, но и для Америки. Творчество Юма частично («Об изучении истории», «О гражданской свободе», «О балансе сил») проникнуто «макиавеллизмом»; он называет «Рассуждения» «гениальной и умной книгой», хотя не соглашается с авторской оценкой монархии, основанной на слишком узком материале «тиранических государств Античности» и «небольших итальянских княжеств, раздираемых беспорядками». Отцы-основатели США, размышляя о будущем устройстве своего «нового государства», также не жалели времени на изучение трудов того, кто за две сотни лет до них предпринял попытку теоретического анализа республиканского строя в самых разных его аспектах, от установления демократических правил игры до формирования армии. Так, президент Джон Адамс в своем трактате «В защиту конституции Соединенных Штатов Америки» отдает дань уважения автору «Рассуждений».

Постепенно политические деятели все чаще обращались к трудам Макиавелли, и каждый находил в них то, что казалось ему правильным; Наполеон Бонапарт, например, комментировал одно из изданий «Государя». Еще и сегодня продолжаются споры о том, какое влияние оказал Макиавелли на Гегеля, Маркса и Энгельса. Известно, что, работая в 1848 г. над «Манифестом Коммунистической партии», Маркс читал «Рассуждения», а в 1857-м назвал «Историю Флоренции» шедевром. В 1897 г. Бенедетто Кроче, видевший в Марксе «лучшего последователя Макиавелли», удивлялся, что еще никто не присвоил ему титула «Макиавелли рабочего движения». Гарольд Николсон задавался вопросом, в какой мере западная дипломатия опирается на принципы макиавеллизма, ставя «государственные интересы» выше морали, а Раймон Арон исследовал его влияние на современную демократию. Коммунист-диссидент Антонио Грамши, сидя в фашистском застенке, перечитывал «Государя» и размышлял о возможности основания партии, способной к созданию «нового государства»; Муссолини, еще в 1924 г. защитивший в Болонском университете дипломную работу «Вступление к Макиавелли», написал предисловие к «Государю». Ответом на «Вступление» стала опубликованная в английском журнале статья депутата-социалиста Маттеотти, озаглавленная «Муссолини, Макиавелли и фашизм», автор которой доказывает, что Макиавелли был для дуче не более чем ширмой, помогающей отделить политику от морали: «Муссолини, действуя с огромной энергией, лично создал правительство, основанное на власти оружия, насилия и политического разложения». Спустя несколько дней Маттеотти бесследно исчез.

В более близкие к нам времена нечто похожее проделают Беттино Кракси, несчастная жертва операции «Чистые руки» (Mani pulite), скончавшийся в 2000 г. в Тунисе, куда бежал из Италии, и Сильвио Берлускони, который дарил «Государя» всем своим сотрудникам. «Кавальере» (от ит. Cavaliere – рыцарь) Берлускони считал, что творчество Макиавелли вполне актуально и сегодня, особенно для тех, кто «занимает ответственные посты», и в доказательство приводил заключительные слова «Государя»: «Пусть после стольких лет ожидания Италия увидит наконец своего избавителя».

Впрочем, ни Муссолини, ни Кракси, ни Берлускони интерес к Макиавелли не принес успеха. Не всякий, кто называет себя макиавеллистом, действительно им является, а управление государством требует осмотрительности, которой обладают немногие. Не будем забывать, что периоду плодотворной литературной деятельности Макиавелли предшествовало тяжкое испытание – пытка дыбой, излечившая его от самомнения в политике. И тот, кто принимает себя за описанного им «государя», не только грешит высокомерием, но часто и сильно рискует…

По мнению выдающегося искусствоведа Якоба Буркхардта, автора книги «Культура Италии в эпоху Возрождения» (Die Kubtur der Renaissance in Italien), Макиавелли рассматривал государство как произведение искусства. Немецкий историк и философ Фридрих Мейнеке, как никто умевший (видимо, под влиянием Макиавелли) приспосабливаться к обстоятельствам, утверждал, что тот вонзил кинжал в политическое тело Запада. Столь явное разночтение в оценках наглядно демонстрирует ту значительную роль, которую творчество Макиавелли сыграло в становлении политической мысли. «Удар кинжалом», несомненно, имел место, поскольку мы можем наблюдать, какие «бреши» он проделал в рядах самых догматически настроенных мыслителей. К бесспорным достоинствам Макиавелли относится также его акцент на личной ответственности человека за собственную политическую судьбу; избегая абсолютизации рассматриваемых проблем, флорентийский мыслитель настаивает на том, что каждый свободен делать свой выбор; изучая историю и пытаясь применить опыт прошлого в настоящем, он показывает, что всегда можно найти то или иное решение, следуя путями предшественников. Чтобы избавиться от многовекового давления судьбы – идеи, которой западная культура успела пресытиться, – следовало проявить энергию, освободительную доблесть, сбросить с себя оболочку морали, навязанную полутора тысячелетиями верности римской добродетели, в контексте христианства приобретшей приторный до тошноты вкус. На взгляд Макиавелли, именно это и требовалось Италии, мечтавшей об избавителе. Очень скоро эта идея легла в основу маккиавелизма – системы понятий, которой суждена была долгая жизнь, о чем не подозревал и сам ее автор, флорентийский чиновник, на протяжении почти шестидесяти лет пребывавший на родине в опале, не в последнюю очередь – по причине «странной» биографии: едва обозначенное пунктиром детство, безвестная юность, бурная карьера, занявшая 14 лет (1498–1512), и наконец, когда «все было потеряно», – блистательная литературная деятельность, плод сурового опыта и утраченных надежд. Сколько лье пришлось проскакать ему верхом по дорогам Италии, Франции и Германии, сколько пережить мучительных встреч с надменными (Людовик XII, Чезаре Борджа, Юлий II) или глупыми (Максимилиан) правителями, сколько раз взывать к скаредной и трусливой флорентийской Синьории, сколько отчаянных просьб обращать к друзьям, порой не слишком верным (Веттори), чтобы в его мозгу родились чеканные формулировки, в которых тогдашние государи не поняли ничего, а нынешние охотно черпают все новые мысли! Люди вовсе не добрые, повторял Макиавелли, имевший к тому все основания, и, взаимодействуя с ними, необходимо учитывать их природу; исходя из этого он вывел законы (о необходимости умеренной жестокости и в случае надобности потакания их слабостям), которые и определили его «черную легенду», тем более что лишенные всякого угодничества суждения о христианстве вывели «макиавеллизм» за рамки приемлемых ценностей. Уже Фрэнсис Бэкон признавался: «Мы все в огромной степени обязаны Макиавелли, писавшему о том, что люди делают в действительности, а не о том, что они должны делать». Тем самым он совершил непростительный политический грех, которого ближайшие потомки не могли ему простить. Но Макиавелли не ограничивался тем, что вслух говорил правду и без конца повторял, что мир вступает в эпоху беспрерывных войн, что христианское миролюбие больше не в моде и надо быть готовым встречать новую реальность с оружием в руках; он занимался созидательной деятельностью, что признали его более далекие и не столь слепые потомки: несмотря на глубочайший пессимизм, окрашенный язвительной иронией («…Вещи мира, – писал он в 1525 г., – находясь в состоянии полного упадка… не в состоянии пасть еще ниже и по необходимости должны идти на подъем»), и обвинения в полном подчинении своей мысли государственным интересам, Макиавелли, даже находясь в деревенской глуши или выполняя третьесортные по значимости поручения, разрабатывает, опираясь на дорогих его сердцу античных авторов, систему взглядов, которую излагает в виде утопии (гражданской или военной) – весьма почтенного в эпоху Возрождения жанра, нацеленного на предугадывание будущего (какую политическую форму оно примет – республики или княжества?). После веков тьмы, когда главенствовало представление о человеке как о скопище – в силу первородного греха – пороков, трудно было оставаться оптимистом.