Марина Чапман - Девочка без имени. 5 лет моей жизни в джунглях среди обезьян

В тот вечер никто из детей не сказал мне ни слова. Впрочем, я была рада, что меня оставили в покое. Лежа в кровати, я рассматривала маленькое окошечко под потолком. Несмотря на то что в такое окошко мог пролезть только очень маленький ребенок, на нем были решетки. Я размышляла о том, что делают члены клана Сантос, где они меня ищут. Я волновалась о судьбе Маруйи и ее детей, о том, чтобы Сантос не узнали, что она помогла мне бежать. Я мечтала, чтобы поскорее настала суббота.

Я долго не засыпала, но когда заснула, то спала глубоко и совершенно без кошмаров. Рано утром меня разбудил резкий свисток. Я не сразу поняла, где нахожусь, и с изумлением терла глаза, вглядываясь в темноту. Подъем в приюте был в четыре часа утра.

В комнату вошла монахиня со свистком и сказала:

– Пора идти на молитву. – Она подошла ко мне и добавила: – Полчаса на сборы, – потому что я была новенькой и еще не знала правил и распорядка. – Умойся, оденься и иди вместе со всеми в церковь, – добавила она.

Спросонья я мало что понимала, но сделала все так, как сказала мне монахиня. Вместе с толпой девочек я пошла в церковь на втором этаже. Огромные двойные двери были открыты, внутри находилось много библий, четок, статуй и крестов. Все это было для меня в диковинку. Мы расселись на длинных рядах скамей лицом к алтарю. Во время службы мы то читали молитвы, то становились на колени. Я чувствовала себя неуютно и старалась не выделяться среди остальных детей, которые знали, что делать и как себя вести.

В церкви были огромные окна с витражами. Когда днем сквозь витражи падал солнечный свет, на каменном полу появлялись разноцветные «зайчики». В церкви стоял огромный музыкальный инструмент – как мне потом объяснили, он назывался органом. Во время службы на органе начали играть, и я была поражена силой звука, от которого, казалось, тряслись стены. Солнце еще не встало, и церковь освещалась горящими свечами, огонь которых колыхался при легком дуновении ветра, а также огромной электрической люстрой с массой хрусталиков, похожих на капли росы.

Я понятия не имела, как надо молиться. В то утро я смотрела, что делали другие, и полностью копировала их движения. После молитвы священник в рясе прочитал нам длиннющую проповедь, из которой я ничего не поняла, да, если честно, и не очень к этому стремилась.

Мне казалось, что служба продолжалась несколько часов, хотя на самом деле она шла полтора часа. Мы пели, читали молитвы, садились, преклоняли колени, а потом было причастие.

«Скажи, что ты уже причащалась, – шепнула мне одна из девочек. – Тебя спросят, причащалась ли ты, так ты говори – да. Тогда получишь немного еды». Я ничего не поняла, но потом нас поставили в очередь, и я увидела, что происходит. Священник склонялся к ребенку, о чем-то спрашивал его, а потом давал с ложечки что-то выпить и что-то похожее на хлеб. Я была голодна и не отказалась бы от еды.

Когда подошла моя очередь, священник спросил:

– Ты надевала белое платье и принимала первое святое причастие?

Я с вожделением посмотрела на хлеб и вино и твердо ответила:

– Да, я причащалась.

Очень быстро я поняла, что в церкви надо делать то, что делают другие. Это правило относилось ко всем аспектам жизни в монастырском приюте. После службы нас отвели в столовую, где выдали стакан воды и сухой рогалик. Потом началась работа. Мне поручили мыть туалет. Постепенно я успела попробовать все виды работ, какие были в монастыре. В свой первый день я чистила туалеты до обеда, о котором нас известили свистком. На обед был жиденький суп с какими-то зелеными листьями. Несмотря на то что теперь меня никто не бил, моя жизнь принципиально не изменилась.

Монахини за соседним столом уминали большие куски ростбифа. С грустью наблюдая за ними, я констатировала, что попала в очередную тюрьму. Нас наказывали плохой и невкусной едой и бесконечной тоскливой работой и не выпускали за пределы монастыря. Более того, убежать из монастыря было очень сложно. Мы были постоянно голодными и часто воровали еду. Среди приютских детей было много беспризорников, которые прекрасно умели взять то, что плохо или не очень плохо лежит. Я и сама этим периодически занималась.

Воровать в монастыре было легко. Я пробиралась на кухню и пряталась под столом, накрытым длинной скатертью. Когда никто из монахинь не смотрел в мою сторону, я хватала с подносов лепешки и рогалики, рассовывала их по карманам и убегала.

Один раз мне удалось украсть банан. Этот банан, напомнивший мне о джунглях, одиноко лежал в вазе, как бы приглашая его взять. Я, конечно, не удержалась.

Я оказалась одной из самых старших. Детей постарше часто брали в приемные или в свои родные семьи, или они так или иначе покидали стены приюта. Впрочем, в монастыре жила женщина по имени Франциска, которой было за шестьдесят лет. Целыми днями она сидела в углу или на открытом воздухе и болтала со всеми, у кого было время поговорить. Эта Франциска рассказала мне, что прожила при монастыре более полувека. Ее не взяли в приемную семью и не забрали назад ее родители. Если бы не Маруйя, я могла быть уверена в том, что меня ждет судьба этой несчастной. Я убиралась, что-то мыла и терла, и думала о Маруйе. Это придавало мне сил. Маруйя была моей единственной надеждой.

В первую неделю пребывания в приюте я считала часы до наступления субботы, когда она должна была меня навестить. Я думала о том, как скажу ей, что хорошо себя вела и выполняла все приказания. Но я не чувствовала себя счастливой. Даже по сравнению с моим существованием в доме клана Сантос жизнь в монастырском приюте была ненамного веселее. Я не мечтала о том, чтобы вставать в четыре часа утра и молиться Богу, которому, по моему твердому убеждению, было на меня просто наплевать.

Я не могла понять, почему люди верят в Бога. С тех пор, как я вышла из джунглей, практически все взрослые, которых я встречала, верили и хотели верить в этого Бога. Когда я жила на улице, иногда к беспризорникам приходили монахини и предлагали бутерброды с сыром и лимонад за то, чтобы мы пришли в церковь и выслушали короткую проповедь. Мне нравился сыр, но меня усыпляло монотонное бормотание священника. Постепенно кусочки сыра на бутербродах становились все меньше, а вместо лимонада стали давать воду. Я перестала ходить в церковь, потому что сама могла достать себе еду повкуснее.

Я не любила Бога. Я смотрела на торжественные католические процессии и не могла представить себе, зачем их проводят в честь того Бога, которого я знала. На мой взгляд, это был злой и безжалостный Бог, который позволил распять своего собственного сына. Если бы Бог был хорошим, то почему Он сделал так, что моя мама не нашла меня в джунглях? Почему Он не помог мне? Если Он дал мне ту жизнь, которую я имела, Он явно меня недолюбливал. Но за что? За что я должна постоянно голодать, работать как вол, быть послушной и слушаться указаний незнакомых людей о том, как я должна жить?