Дэвид Шилдс - Сэлинджер

Клэр произвела на меня сильное впечатление тем, что остро нуждалась в общении с мужем. Его просто никогда не было рядом, а она была типичной леди в длинном платье, хорошей прической и бокалом вина в руке, болтавшей с множеством людей из Нью-Йорка. Ну, такой она мне всегда представлялась. Казалось, что она играет не свою роль.

Джеральдин Макгоуэн: Клэр была очень молода, а Сэлинджер всегда обращался с женщинами так, словно их нельзя разбить. У него есть теория о том, что взрослых мужчин особенно влечет к маленьким девочкам. Думать так странно, даже дико. Но он так думает, и почти кажется, что в своих произведениях он создает образы городских Хайди [397]или городских Поллианн [398]. Эти маленькие девочки, которые появляются и спасают мир, не нуждаются в чьей-либо помощи, и неважно, как они страдают. Разумеется, это такие сказочные персонажи. В его произведениях у женщин есть сказочные свойства.

Эсме потеряла отца и мать, но помогает сержанту Х. Зуи говорит самые жуткие в мире вещи своей матери Бесси, но она нимало не смущается, а лишь беспокоится за Фрэнни. По мнению Сэлинджера, женщины не ломаются, они всегда готовы прийти на помощь очень ранимым мужчинам. Не думаю, чтобы он заботился о Клэр. Думаю, этот образ женщин был в нем настолько силен, что он даже не думал, что у него есть причина беспокоиться о Клэр, хотя, разумеется, любая женщина, оставшаяся одна с ребенком в возрасте 20 лет, без семьи, без друзей, нуждается в помощи. По-видимому, ему это и в голову не приходило.

Бен Ягода: В то время, в 1955 году, Сэлинджер определенно сосредоточился на вымышленной им семье Глассов. Вслед за «Фрэнни» вскоре вышла повесть «Выше стропила, плотники», великолепная новелла о членах той же семьи.

Брюс Мюллер и Уилл Хохман: Важность повести «Выше стропила, плотники» в творчестве Сэлинджера переоценить невозможно. В этой повести, опубликованной в 1955 году, собраны и представлены все члены семьи Глассов, и повесть можно рассматривать как водораздел в истории публикаций Сэлинджера [399].

Дэвид Шилдс: Казалось, что он натягивает на себя огромное одеяло: отныне он будет держать себя в тепле этой огромной, идеализированной, гениальной семьи, члены которой страдают склонностью к самоубийству. Его миссией, задачей станет растворение в Глассах.

Джеймс Лунквист: В основе повести [ «Выше стропила, плотники»] таинство и торжество, поначалу, впрочем, ироническое. Это повесть о бракосочетании Симора и Мюриель, но Симор не появляется, и Бадди, единственный член семьи, который может присутствовать на церемонии, вынужден втиснуться в машину вместе с четырьмя другими свадебными гостями для того, чтобы приехать на квартиру родителей невесты, где должна состояться вечеринка по случаю, как оказывается, несостоявшейся свадьбы. Для построения повести Сэлинджер использует ситуацию, классическую для водевиля и бурлеска [400].

Джон Апдайк: [Это] – лучшее из произведений о Глассах, магическая и уморительно смешная поэма в прозе, завершающаяся обворожительным эффектом мистической ясности [401].

Эберхард Элсен: Симор представлен читателю как высокообразованный и одновременно психически неустойчивый персонаж. Повествование ведется от лица брата Симора Бадди, и характер Симура проявляется через конфликт Бадди с разгневанными свадебными гостями и через попытки Бадди понять нестабильное поведение Симора. Эти попытки включают пространные цитаты из дневника Симора, в котором много ссылок на восточные религии, главным образом, на классический даосизм и индуистскую Веданту.

Дж. Д. Сэлинджер(выдержка из письма Свами Адисварананде, 1975 год):

Ежедневно, перед тем, как встать с постели, я немного читаю «Бхагавад-гиту» [402].

Лесли Эпштейн: Какая блистательная повесть «Выше стропила, плотники»! Эта повесть великолепна и служит превосходным противовесом рассказу «Хорошо ловится рыбка-бананка».

Шейн Салерно: В повестях «Фрэнни» и «Выше стропила, плотники» (обе повести были опубликованы в 1955 году) Сэлинджер все еще поддерживает почти правильное равновесие – 80 % текста уделено повествованию и персонажам, 20 % – религии и наставлениям.

Дж. Д. Сэлинджер(«Выше стропила, плотники», New Yorker , 19 ноября 1955 года):

Мы жили на озере. Симор написал Шарлотте, пригласил ее приехать к нам в гости, и наконец мать ее отпустила. И вот как-то она присела посреди дорожки – погладить котенка нашей Бу-Бу, а Симор бросил в нее камнем. Ему было двенадцать лет. Вот и всё. А бросил он в нее потому, что она с этим котенком была чересчур хорошенькая. И все поняли это, черт меня подери: и я, и сама Шарлотта, и Бу-Бу, и Уэйкер, и Уолт – вся семья.

Я уставился на оловянную пепельницу, стоявшую на столике.

«Шарлотта ни разу в жизни не напомнила ему об этом. Ни одного разу».

Я посмотрел на моего гостя, словно ожидая, что он начнет возражать, назовет меня лгуном. Конечно, я врал. Шарлотта так и не поняла, почему Симор бросил в нее камень [403].

Дэвид Шилдс: Маргарет Сэлинджер в своей книге пишет, что и она не понимает, почему Симор бросает камень в Шарлотту, но ясно, что это иносказание: молоденькая, красивая Шарлотта слишком красива для того, чтобы остаться неповрежденной в этом мире. Маргарет, пожившая с Сэлинджером, не верит в ущерб как в откровение. Впрочем, эта тема одна из главных струн Сэлинджера. Симор в повести не появляется – если не считать прочитанных Бадди выдержек из его дневника и описания его поступков персонажами. Все это происходит за рамками повести как ритуальные похоронные омовения, обмывание тела умершего, которого готовят к духовному перевоплощению в тысячах обреченных смерти американских солдатах и евреев. Симор пишет [404], что поведал своей невесте Мюриель о том, что в буддийской легенде секты дзэн рассказывается, как одного учителя спросили, что самое ценное на свете, и он ответил – дохлая кошка. Потому что ей цены нет. Симор говорит матери Мюриель, что войне, кажется, никогда не будет конца, но он знает только одно: если наступит мир, и его отпустят из армии, в гражданской жизни он хочет быть дохлой кошкой.

Ихаб Хассан: В истории своей женитьбы и в хронике уединенной жизни Сэлинджер до предела доводит свои способности к духовной строгости и изобретению форм, и то, что духовные способности превосходят возможности формы, указывает на затруднения, с которыми писатель недавно столкнулся. Он стремится к совершению поступка, который – за рамками поэзии, за рамками всякой речи, – сделает единство возможным. Подобно тому, как поступок может обратиться в молчание, сатира может превратиться в хвалу [405].