Джейн Хокинг - Быть Хокингом

Старый дом в Желязовой-Воле, с его скудной меблировкой, полированными полами, семейными портретами и коллекцией инструментов, скромно воссоздавал атмосферу жизни в интеллигентной польской семье начала XIX века. Меня заворожила не только возвышенная атмосфера, но и красноречивая тишина. Мазурки и вальсы висели в воздухе, как будто гостиная все еще была полна отзвуков семейного праздника. Ноктюрны вплетались в ароматное дуновение из тенистого сада. Обстановка придавала эмоциональной глубине музыкальных произведений новое, визуальное и материальное звучание. Кроме того, дом говорил о спокойствии – о душевном равновесии самоотверженной семьи, взрастившей одного из наиболее чарующих гениев романтизма, гения, для которого, по словам его друга Делакруа, «небеса завидовали земле». Подобно Копернику, Шопен бóльшую часть жизни прожил за границей. Он уехал из Польши в 1830 году, чтобы никогда уже не вернуться на любимую им родину. Его взаимная любовь к юной полячке Марии Водзинской не встретила одобрения ее родителей, опасавшихся выдавать дочь за больного музыканта. Женитьба на Марии могла бы вернуть его в Польшу. Раз этого не случилось, он отправился на родину отца, во Францию, где завел скандальный роман с легкомысленной и, по слухам, развратной новеллисткой Жорж Санд и умер от туберкулеза в 1849 году в возрасте тридцати девяти лет.

Трагедия стала лейтмотивом той поездки в Польшу, где столь многое резонировало с нашей собственной жизнью, как будто привычно играя на струнах наших душ. Трагический опыт сопутствовал нам до самого конца: в обществе юного чилийского делегата Клаудио Тейтельбаума и его жены всплыли на поверхность странные поэтические ассоциации из моего собственного прошлого. Живя в Принстоне, Тейтельбаумы поддерживали тесную связь с правительством президента Альенде – новоизбранным социалистическим правительством Чили – через отца Клаудио, бывшего одним из послов Альенде. Они относились к группе реформаторов-либералов, в которую входил и Пабло Неруда, гениальный поэт, чьему творчеству я поклонялась в студенческие годы. В 1964-м Неруда приезжал в лондонский Кингсколледж, где читал свои стихи. Я на всю жизнь запомнила звучную чувственность – такую же многогранную и экспрессивную, как музыка Шопена, – с которой он читал свои стихи о любви, подчеркивая их природные образы и сочную мелодичность. Неруда был коммунистом, настолько глубоко вовлеченным в чилийскую политику, что мог бы стать президентом, но отказался от этого поста в пользу своего друга Сальвадора Альенде. Именно в Кракове, в заключительный день конференции Коперника, в голом вестибюле отеля мы получили новость о военном перевороте, осуществленном правыми силами против законно избранного правительства Чили, по слухам – с поддержкой ЦРУ. Альенде погиб, защищая президентский дворец. Тейтельбаумы были ошарашены не только смертью любимого всеми президента, но и концом, положенным их мечтам об улучшении условий жизни обедневшего крестьянства Чили. Они, как и тысячи их соотечественников, были обречены на долгие годы ссылки. Однако им еще повезло в сравнении с теми, кто не смог избегнуть яростных карательных мер воцарившегося режима Пиночета. Две недели спустя Пабло Неруда, испаноговорящий поэт, гениальностью сравнимый со своим предшественником Лоркой, погиб в результате последствий революции.

Если из Польши я привезла противоречивые впечатления, то Москва оставила ощущение нездоровой определенности: ее жители твердо знали, какова их политическая ориентация, и не сомневались в нашей. Мы, как и все остальные делегаты, осознавали, что Советский Союз – это тоталитарное государство с полицейским режимом и что тут не следовало демонстрировать свое пристрастие к либеральной демократии. Москвичи вежливо признавали, что мы – представители привилегированного общества, но не имели ничего против этого. Во время перелета между Варшавой и Москвой Кип предупредил нас, что мы должны вести себя так, как будто в нашем номере отеля стоят жучки, не только ради собственной безопасности, но и ради коллег, с которыми мы приехали встретиться. Стивен уже однажды побывал в Москве, будучи студентом, с группой баптистов – странная компания для столь яростного атеиста. Еще более странным мне показался его рассказ о том, что он ради них провозил в СССР томики Библии контрабандой в собственных туфлях.

Такие воспоминания вряд ли стоило бы воскрешать в текущих обстоятельствах, принявших оборот официального визита на высшем уровне, со всем сопутствующим VIP-антуражем.

По прибытии в гостиницу «Россия», массивный квадратный блок между Красной площадью и Москвой-рекой, мы осмотрели наш номер, оборудованный самоваром и холодильником, отчасти надеясь обнаружить микрофон для записи наших разговоров. Однако мы не уподобились дипломату в модной тогда шутке: он задрал ковер и, обнаружив там провода, перерезал их. Снизу раздался грохот и вопль: там на пол упала люстра.

Мы уже успели заметить, что лифт не останавливался на втором этаже; выхода на него не было, и, как нам сказали, он полностью предназначался для «администрации» (читай: подслушивающих устройств). Более того, многие из русских, встречавших нас в аэропорту с букетами роз и гвоздик, не пожелали проходить в здание гостиницы дальше вестибюля. В свете такого избегания интересно то, что доктор Иваненко, престарелый ученый скромной репутации, с удовольствием часами сидел в номере Кипа, громко объявляя своим тайным слушателям о том, каких успехов он добился для советской науки. Именно Иваненко всегда сопровождал группы молодых русских астрофизиков на зарубежных конференциях. Мы предположили, что он являлся их контролером, особенно после того, как заметили, что остальные все время изобретают способы от него ускользнуть. Его поведение было загадочно непредсказуемым. В 1970 году, на конференции в Швейцарии, он бесследно исчез во время лодочной экскурсии по озеру Тун, чтобы вновь объявиться в Москве.

По прибытии в гостиницу «Россия», массивный квадратный блок между Красной площадью и Москвой-рекой, мы осмотрели наш номер, оборудованный самоваром и холодильником, отчасти надеясь обнаружить микрофон для записи наших разговоров.

Причины визита Стивена в Москву заключались в следующем: будучи в первую очередь теоретиком, он был лишь поверхностно знаком с практикой выявления черных дыр, которой недавно заинтересовался. В этом он шел по стопам американского физика Джозефа Вебера, в одиночку пытаясь построить машину для улавливания микровибраций гравитационных волн, теоретически исходивших от звезд при коллапсировании в черную дыру. Мы провели несколько дней, роясь в мусорных контейнерах Кембриджа в поисках старых вакуумных камер в стиле Хита Робинсона [97], с датчиками, погруженными в жидкий азот, которые требовались для завершения эксперимента Вебера. Подобными исследованиями занимались и ученые Московского университета под руководством Владимира Брагинского, физика-экспериментатора, показавшего нам свою лабораторию и любезно подарившего мне остатки палочки синтетического рубина, который он использовал в одном из экспериментов. Он был счастливым обладателем открытого темперамента, за которым скрывалась сила научного наития; темперамент же проявлялся в его пристрастии к рискованным шуткам политического характера, которые он позволял себе даже на людях. Именно Брагинский однажды вечером собрал у своего стола целую компанию, увлеченно следящую за его юмористическим монологом, прерываемым нескончаемыми тостами (пили водку и грузинское шампанское). Не все его шутки были смешными до слез. У большинства из них имелся политический подтекст, как, например, у шутки про транспорт. Американец говорит: «У нас в семье три автомобиля: один для меня, один для жены и один с жилым прицепом для отпуска». Англичанин говорит: «А у нас один малолитражный автомобиль для поездок по городу и семейный автомобиль для отпуска». Русский говорит: «А у нас в Москве прекрасно работает общественный транспорт, поэтому в городе нам автомобиль не нужен, а в деревню мы ездим на танке».