Майкл Харрис - Со всеми и ни с кем: книга о нас – последнем поколении, которое помнит жизнь до интернета

И дальше: после того как несчастного, тучного, потерявшего всякие надежды Пьера арестовывают, месяц держат под замком, а потом французы неделями гонят его с собой, этот граф, привыкший к роскошной жизни, осознает, что отсутствие этой жизни придает невероятную прелесть мелочам. Именно теперь посещает его прозрение (отчасти перекликающееся с темой моей книги).

Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка.

Был и еще один такой же момент. «Беспричинное весеннее чувство радости» охватывает князя Андрея, когда он видит, как из-под грубой коры столетнего дуба проклевываются нежные зеленые листья. Комета, воспринимаемая большинством людей как знамение смерти, становится для истерзанного Пьера сверкающим символом надежды, проносящейся по бескрайней пустоте неба в самую черную ночь его жизни. Император Наполеон ведет свою армию в сердце России, не понимая, что наступающая зима уничтожит ее без остатка. Обезумевший московский градоначальник, покинувший свой пост после оставления Москвы, пренебрегая своим долгом, отдает приказ выпустить из психиатрической лечебницы всех умалишенных на опустевшие улицы. Ко всем этим памятным событиям Толстой добавляет глубокие философские размышления, выходящие за пределы повествования. Он находит время объяснить, что цари и короли – всего лишь рабы истории, что «так называемые великие люди – не более чем ярлыки, дающие имя событию, которые, как и всякие ярлыки, очень слабо связаны с самим событием». Каждый раз, когда я садился за чтение, эти великие моменты, наполненные смыслом и чувством, захватывали меня все сильнее, и я, забывая о времени, с благодарностью погружался в них.

Героиновому наркоману, чтобы избавиться от ломки, нужно около недели. Конечно, степень страданий в данном случае несопоставима, но, чтобы избавиться от маниакального пристрастия к компьютерному отвлечению, требуется недюжинное терпение.

Так обстояло дело в моих отношениях с Толстым. Периоды, в течение которых я стал обходиться без искусственного цифрового отвлечения, становились все продолжительнее. Устраиваясь на диване, я переставал слушать телефон, меня покинуло навязчивое ощущение, что мне надо что-то сделать . Я заново приучаю себя отключаться из мира.

Это испытание напомнило мне, что размышления требуют уединения и бегства от мира. Истинное размышление – это всегда акт в двух действиях: мы выходим в мир посмотреть, что в нем происходит, а затем уединяемся в келью, чтобы усвоить и осмыслить увиденное. Нельзя думать о толпе, находясь в ее гуще. Трезво судить о ней можно только со стороны.

Вспомним Мильтона [75], который, после того как с отличием окончил Кембридж, целых десять лет посвятил только чтению. Шел 1632 год. Галилей обосновывал законы движения планет Солнечной системы, началось строительство Тадж-Махала, Рембрандт написал картину «Урок анатомии доктора Тульпа», а Мильтон читал книги в родительском доме – сначала в Хаммерсмите, недалеко от Лондона, а потом в Гортоне (там сейчас находится аэропорт Хитроу). Очевидно, некоторые друзья Мильтона были обеспокоены тем, что блестящий молодой ученый отказался от своего призвания. Мы находим ответ на это беспокойство в одном из его писем: «Вы утверждаете, что любовь к учению – порок, что я отказался от самого себя ради мечты и грез, проводя юность в прилежном затворничестве». В черновик этого письма Мильтон включил свой седьмой сонет, в котором ругает себя за это затворничество:

Конечно, годы «мечтаний», которым предавался Мильтон, отнюдь не были потерянными. Его прилежное затворничество оказалось временем подготовки, в течение которого он освоил материал, служивший ему всю жизнь и определивший содержание его великих творений.

В 2005 году Стив Джобс коснулся ценности таких «мечтаний» в речи на церемонии вручения дипломов выпускникам Стэнфордского университета. Джобс рассказал аудитории, как он, бросив колледж, спал на полу в комнатах соседей по общежитию и (так как ему не надо было подписываться на большое количество обязательных учебных курсов) из любопытства записался на курсы каллиграфии.

Не было ни малейшей надежды на то, что этот курс будет иметь какое-то практическое значение в моей жизни, но десять лет спустя, когда мы разрабатывали первый компьютер системы «Макинтош», полученные на курсах знания внезапно мне пригодились. Мы воплотили их в «маке». Это был первый компьютер, обладавший красивыми шрифтами. Если бы я тогда продолжал посещать предписанные программой курсы, у «мака» не было бы изящных, обладавших безукоризненными пропорциями шрифтов… Конечно, я не мог предугадать всего этого, учась в колледже, но, оглядываясь назад, могу сказать, что то время не было потрачено даром.

Мне кажется, что Джобс, как и Мильтон, прошел свой период подготовки и сосредоточения, когда польза того, что он делал, не подвергалась сомнению. Когда мы оказываемся на свободе и никто не предписывает нам, что надо делать, мы становимся вольны открывать для себя вещи, от которых не ждем практической пользы в будущем. Без веры в этот неведомый прогресс отвлечение умело пользуется укоренившимся в нас страхом, что нечто – притаившийся в кустах хищник или важное электронное сообщение – требует нервирующего смещения центра внимания.

Вчера я уснул на диване, не дочитав несколько десятков страниц великого романа. Я слышал, как жужжал мой телефон. Я чувствовал , как падают в ящик электронные сообщения, видел зеленый глаз модема, собиравшего из эфира всевозможные отвлечения. Но мне было не до них. Перед моими глазами мелькали помпезные планы военных кампаний, мучительные переживания русских княжон – я видел все это до того, как освежающий сон сморил меня. Утром я закончил читать. Ровные края страниц немного обтрепались, обложка покоробилась – один раз я уронил книгу в ванну. Подняв книгу над головой, как охотничий трофей, я ощутил, что она стала больше – с того момента, когда я одолел ее.

Только поставив книгу на полку, приняв душ и побрившись, я понял, что за все утро ни разу не заглянул в почту. Эта мысль нисколько не испортила мое настроение.

Вместо того чтобы броситься к компьютеру, я лег на диван и принялся думать о моем любимом читателе – Мильтоне, о его тревожных переживаниях в связи с чтением. В середине пятидесятых годов XVII века он перенес еще одно отлучение от мирской толпы – Мильтон окончательно потерял зрение и способность читать (во всяком случае, собственными глазами). Оказавшись в новом одиночестве, он боялся, что не сможет теперь до конца раскрыть свои возможности. Один из сонетов, созданных вскоре после того, как поэт ослеп, начинался так: