Эллендея Тисли - Бродский среди нас

Иосиф откровенно говорил нам, что не очень любит ее поэзию. Ахматова, чрезвычайно проницательная в том, что касалось отношения людей к ее стихам (это ставило их порой в затруднительное положение), видела, что его поэзия решительно отличается от ее собственной, обманчиво простой. Иосиф пересказал мне ее слова: она не верит, что ему может нравиться ее поэзия. Он, разумеется, галантно возражал. Я думаю, Ахматову это не могло убедить, так же, как впоследствии Ахмадулину.

Однажды, когда у меня не шла работа, он сказал, что у Ахматовой на такой случай есть рецепт: немедленно переключиться на другую большую работу – это тебя раскрепостит… Странно и приятно было слышать совет Ахматовой в его пересказе – в отличие от Иосифа, я любила ее стихи, а сама она и ее жизнь вызывали у меня глубокий интерес.

На Иосифа очень повлияла ее способность прощать людей, убивших ее мужа и отправивших ее сына в лагерь. Эту сторону христианства он усвоил благодаря ей. В каком-то смысле она подготовила его к суду – показав, как подобает вести себя поэту; но, что еще важнее, он признал в ней того редкого человека, который научит быть развитым человеческим существом.

Во время наших приездов в Ленинград Иосиф приглашал к себе для встречи с нами лишь маленький круг друзей, и половина из них не были русскими. Сюда входили Леонид Чертков и его жена Таня Никольская, литературовед, литовский поэт Томас Венцлова, физик, литовец Ромас (Рамунас) Катилиус и его жена, узбечка Эля, тоже ученый.

В обычной беседе Иосиф был не таким, как в будущих официальных интервью, снятых на пленку или печатных. В интервью он выступает , рассчитывает эффекты, произносит монологи, а другой участник беседы для него не очень важен. В обычной жизни участников беседы было много, и друзья Иосифа, включая нас, не всегда с ним соглашались и не все ему спускали из уважения к его таланту. Мы были на равных.

В этот период Иосиф мог принять критику от некоторых людей, прежде всего от Черткова, поэта и литературоведа, который был семью годами старше Бродского и просидел пять лет в лагерях за то, что участвовал в протестах против советского вторжения в Венгрию. Когда Чертков говорил, Иосиф слушал. То же относилось к Томасу Венцлове и Ромасу Катилиусу, хотя они были не так прямолинейны.

Эти люди были у него, когда мы приехали в 1970-м, в канун Нового года, и когда поняли, какую опасность представляет характер Бродского при его ситуации. Мы собирались встретить Новый год с Иосифом и несколькими близкими его друзьями. Днем мы были у него с Ромасом, который что-то искал в ящике его стола. На другой день Карл в зашифрованном виде записал происходившее:

Он [Ромас] увидел маленькую рукопись и вынул ее. Прочел с ошарашенным видом и передал Эллендее, которая явно пришла в ужас, и наконец прочел я. Ромас забрал бумагу, сделал несколько поправок, и Иосиф резко сказал ему: “Не ты написал, а я”.

“Я знаю эти дела”, – сказал он и добавил, что это сырой черновик, и он провозится с ним еще два дня. Письмо было адресовано Брежневу. Речь шла о вынесенном после суда над участниками “самолетного дела” смертном приговоре Эдуарду Кузнецову и его сообщнику Дымшицу.

Письмо начиналось примерно так: “Как гражданин, как писатель и просто как человек…” Это было ходатайство об отмене смертного приговора.

“Кровь – плохой строительный материал”, – писал Иосиф. Он сравнивал нынешнюю советскую власть с другими режимами, в том числе с нацистским и царским. Он проводил параллель между немцами и Советами в их антисемитской направленности. Он рассматривал это как государственную политику и сравнивал с царским режимом, установившим черту оседлости. Он писал, что народ достаточно натерпелся, и незачем добавлять еще смертную казнь. Ясно было, что, если Иосиф отправит это письмо, он сильно рискует своей свободой. Размеры этого риска стали предметом яростного спора два дня спустя. А пока что Ромас заспорил с Иосифом о чисто юридической стороне вопроса. Он сказал, что Иосиф ошибается, полагая, будто в Уголовном кодексе нет ничего о смертной казни только лишь за намерение совершить преступление, и пишет, что ни в одной стране намерение не приравнено к совершению преступления.

Иосиф возражал и достал книжку Уголовного кодекса. Ромас несколько минут ее листал и наконец нашел раздел, доказывавший, что намерение приравнивается к деянию. Иосиф сдался. Ромас сказал, что так обстоит дело во всех странах, унаследовавших кодекс Наполеона (с любыми вариациями). Иосиф ответил, что обычно не читает Уголовный кодекс (тем более что в глазах власти это пустая формальность), но специально его достал, чтобы проверить. Это было характерно для него – отыскать неправильный вывод в требуемом источнике: настолько тверды его мнения относительно того, как должно все обстоять.

Оба они, кажется, были согласны в том, что процесс возник из-за провокатора, поскольку обычно газеты сообщали что-то не раньше, чем после месяца проверок, а тут отрапортовали на следующий день. Они размышляли, кто из двоих, приговоренных к смерти, мог быть провокатором. Пишу об этом как о характерной черте советской психологии, а не как о факте, касающемся подсудимых.

До сих пор помню, как при чтении этого письма я похолодела от ужаса: Иосиф в самом деле собирался его послать – и был бы арестован. Я еще подумала, что у Иосифа искаженное представление о том, сколько значат для людей на самом верху поэты, не опубликованные в Советском Союзе, – он ведь не Солженицын. Правда, он участвовал в поэтическом вечере наряду со звездами советского литературного мира: с Евтушенко, Вознесенским и Ахмадулиной. Эти поэты собирали стадионы. Иосифа печатали за границей, чаще в изданиях, вряд ли интересовавших КГБ, и его стихи не были открыто политическими. Склонна думать, что Иосиф считал долгом поэта реагировать на несправедливость, что сам его дар требует такой реакции. Я выучила не много русских пословиц, но, о какой думают Карл и Ромас, догадывалась: “Кто раз отведал тюремной баланды, будет жрать ее снова”.

Некстати было и то, что несколько лет назад Иосифа самого связывали с несостоявшейся попыткой угнать самолет. Это была не вымышленная история.

К общему облегчению, через день или около того стало известно, что смертную казнь заменили на лагерь. После этого случая наше беспокойство за будущее Иосифа усилилось: его надо было увозить, пока он не сделал чего-нибудь еще более вызывающего.

В эту новогоднюю поездку мы привезли с собой троих наших маленьких сыновей. Иосиф весело пронес младшего на плечах по коридору: Иэн, почти одногодок его сына, всегда будет его любимцем. Познакомившись с нашими детьми, Иосиф захотел устроить нам встречу с бывшей женой и сыном. (Брак не был зарегистрирован, так что не было и развода, но Иосиф считал ее своей женой.) Ребенку дали ее фамилию, по-видимому, чтобы не считался евреем. Для Иосифа это была последняя возможность познакомить нас – нам предстояло вернуться в Москву, а оттуда домой. По телефону он называл Марину “Басманова” и просил привести сына, чтобы мы встретились в соседнем парке. Марина, конечно, пришла без Андрея. Это была высокая, привлекательная брюнетка, молчаливая, но она очень хорошела, когда смеялась – а смеялась потому, что, когда подошла, Иосиф учил меня правильно произносить слово “сволочь”.