Пол Стретерн - Кант

Тем временем возраст Канта приближался к семидесяти. Долгие годы преподавательской и научной работы довели его ипохондрию до такой степени, что его можно было назвать гением мнительности. Каждый месяц он обращался к главе полиции Кёнигсберга с просьбой разрешить ему ознакомиться с последними статистическими данными о смертности в городе, на основании которых высчитывал предполагаемый срок своей жизни. Кант убедил себя в том, что несварение желудка отрицательно влияет на работу мозга, и добавил в свою домашнюю аптечку, размерами с небольшую лабораторию, внушительное количество слабительных средств. Он с жадностью читал журналы, писавшие об открытиях в области медицины, дабы выяснить, не появилось ли у него новых заболеваний. Встревоженные коллеги, пытавшиеся доказать ему вред подобного хобби, были быстро поставлены на место. Кант знал о болезнях больше любого университетского профессора медицины.

В разговорах на эту тему, как и на все другие, он терпеть не мог возражений. (В отличие от других неисправимых эгоистов он бывал неизменно прав и знал это.)

Подобное высокомерие со стороны гения могли покорно сносить лишь профессора университета, но никак не слуга Канта Лампе, которому долгие годы приходилось терпеть сварливый нрав хозяина. После нескольких десятилетий верной службы он пристрастился к выпивке, и Кант был вынужден выставить его за дверь.

Между тем философ продолжал стоически сопротивляться вниманию к своей персоне со стороны родственников. Свое упорное нежелание общаться с сестрами он объяснял тем, что им далеко до его интеллектуального уровня. (По его убеждению, после смерти Ньютона никто в Европе больше не мог тягаться с ним по части интеллекта.) Когда же его начинали донимать расспросами, он говорил, что его сестры – женщины в целом милые и приятные, но у него с ними нет ничего общего, ибо они недостаточно развиты. Эта отговорка вряд ли оправданна в отношении его брата, человека культурного и образованного, что, однако, не мешало Канту относиться к нему с равным пренебрежением. Брат трепетно стремился к сближению со своим знаменитым родственником-философом и регулярно слал ему письма с предложениями встретиться. Увы, безрезультатно. В какой-то момент брат взмолился: «Для меня наше отчуждение невыносимо, ведь мы как-никак братья». Прошло два года, прежде чем Кант отослал ответное письмо, в котором сообщил, что все это время был слишком занят и не мог написать раньше. В самом последнем письме брату, которое философ написал в возрасте шестидесяти восьми лет, после того как два с половиной года не отвечал на его очередное письмо, он пишет, что будет с братом в своих мыслях весь остаток отпущенных ему лет, однако аккуратно уклоняется даже от туманных намеков на встречу.

С возрастом одиночество и мизантропия Канта усилились еще больше. «Жизнь мне в тягость, – признавался он. – Я устал от нее. И если ангел смерти придет ко мне этой ночью и призовет к себе, я подниму руку и скажу: “Слава Богу!”» Что не мешало ему и дальше страстно отдаваться своему хобби, которое, по его мнению, было способно продлить ему жизнь. Любая мысль о маячившем впереди конце моментально пресекалась. Философа не страшила мысль о самоубийстве, но она была нравственно ложной. Вскоре его стали одолевать ночные кошмары. Каждую ночь он во сне оказывался в окружении разбойников и убийц. Симптомы паранойи были очевидны. Философ заявлял: «Окружающие ненавидят друг друга, каждый пытается возвыситься над остальными, они полны зависти и подозрительности и прочих пороков. Человек – не Бог, он – дьявол». Им был сделан и такой вывод: «Имей человек право говорить и писать то, что думает, то на земле Божьей не было бы создания хуже». Две эти цитаты показывают нам, как он, по всей видимости, воспринимал самого себя в конце эгоистичной, но в целом безупречной жизни. (Его трудно винить в том, что он слишком сурово обошелся с Лампе. При желании тот мог легко найти себе новое занятие и нового хозяина. И хотя Кант практически не виделся с сестрами, он регулярно посылал им деньги.)

Природной жизнерадостности философа грозила возможность угаснуть под мощной приливной волной подавляемых эмоций. Кант определенно был несчастлив, однако стремился быть верным себе до конца. Он утверждал, что не слишком переживает по поводу отсутствия счастья – что вполне соответствовало его философским воззрениям. В «Критике практического разума» он заявлял: «Удивительно, каким образом… разумным людям могло прийти на ум выдавать его [счастье] за всеобщий практический закон». По его мнению, счастье и нравственность никоим образом не связаны между собой. Нам может быть приятно от того, что мы совершили добродетельный поступок, но Кант отказывался понять, как простая мысль, не содержащая ничего чувственного, способна доставить удовольствие или разочарование. Так способен рассуждать лишь тот, кто напрочь лишен эмоций. (Даже сухарь-математик не станет скрывать, что испытывает радость, найдя решение сложной задачи.)

И все же Кант признавался, что одна вещь регулярно доставляла ему удовольствие. Его тайный «порок» был весьма специфического свойства: философ любил наблюдать за птицами и каждую весну с нетерпением ждал их прилета. По словам одного из его коллег, «единственной радостью, которую природа отвела ему… было возвращение пернатого певца, выводившего свои трели в саду за окном его дома». Даже в печальной старости эта единственная радость оставалась с ним. Если его пернатый друг отсутствовал долго, Кант говорил: «Должно быть, в Апеннинах сейчас очень холодно». Шарфштейн, чьими блистательными воспоминаниями я активно пользовался, высказал предположение, что для Канта птицы были символом свободы. Но свободы от чего? Наверно, от тирании собственной натуры. Но, возможно, также свободы от мысли – той самой мысли, которой Кант позволил поработить свою жизнь и с чьей помощью пытался заключить целый мир в систему своих воззрений.

Последнее десятилетие своей жизни Кант посвятил гигантской философской работе, которую так и не закончил. Свой труд он назвал «Метафизические начала естествознания». В отличие от предыдущих его работ, эту книгу просто невозможно читать. Отважно обрекая себя на безумие, несколько смельчаков пытались взойти на этот Эверест немецких метафизических Гималаев, однако были вынуждены вернуться с полпути, жадно хватая ртом воздух и неся какую-то околесицу. Как явствует из слов этих отважных храбрецов, Кант пытается распространить свою общую априорную систему на естествознание, с исчерпывающими деталями показывая, как ее можно применить к той или иной области естественных наук. Здесь акцент следует сделать на словах «исчерпывающие детали».