Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова

В личности Рейтлингера форма явно преобладала над содержанием (типичный для школьного директора признак популярности среди учеников), однако при всей его недалекости он искренне любил своих подопечных, а Чеховым будто был послан свыше. Как и Парунов, Рейтлингер разглядел в Александре массу талантов и сделал ему деловое предложение. Александр переехал к Рейтлингеру, где мог спокойно заниматься, и в обмен на стол и кров стал репетировать одного из постояльцев. Учеником Александра был Александр Вишневецкий, впоследствии (под псевдонимом Вишневский) снискавший себе славу как самый привлекательный (и самый недалекий) актер на первых ролях в Московском Художественном театре. Однако вовсе не Рейтлингер, а юрист Иван Стефановский обратил внимание экзаменационной комиссии на необыкновенную литературную отделку школьных сочинений Антона Чехова, далеко не блестящих в других отношениях.

Перейдя в четвертый класс, Антон чуть было не утратил своих позиций в образованном обществе. Павел Егорович решил подстраховать себя от возможных коммерческих неудач, и директор гимназии получил от Коли, Антона и Вани следующее заявление: «Желая обучаться в ремесленном классе при Таганрогском уездном училище по ремеслам (из нас Иван переплетному делу и Николай и Антон сапожно-портняжному), имеем честь просить покорнейше Ваше высокородие сделать распоряжение о допущении нас к изучению вышеозначенных ремеслов, к сему прошению – ученик VI кл. Николай Чехов, ученик IV кл. Антон Чехов, ученик II кл. Иван Чехов».

Колю и Ваню, по всей вероятности, из училища исключили, хотя Ваня стал неплохим переплетчиком. Антон же продержался в училище два учебных года. Судя по воспоминаниям, он сшил пару модных в то время брюк дудочкой, в которых ходил Коля, а в начале 1874 года – жилетку и брюки для себя. Но с тех пор Чехов иголку с ниткой в руки никогда не брал – только по медицинской необходимости.

Летние каникулы перед учебным годом в двух школах Антон провел с матерью и всеми чеховскими отпрысками. Оставив Павла Егоровича на хозяйстве, они погрузились в телегу и, миновав еврейское кладбище, выехали из города и направились к северу, вверх по реке Миус, к роднику Криничка. Ночевали они в степи под звездным небом у поселка Самбек, где на всю округу раздавались пересвисты сусликов. На другой день, преодолев сорок верст, они добрались до Княжей, где Егор Михайлович и Ефросинья Емельяновна, холодно встретив родню (на радушный прием можно было и не надеяться), поселили их в пустующем барском доме. Пятнадцать лет спустя, наблюдая обмолачивающих зерно украинцев, Антон вспоминал, как дед заставлял его работать во время жатвы: «Я по целым дням от зари до зари должен был просиживать около паровика и записывать пуды и фунты вымолоченного зерна; свистки, шипенье и басовой, волчкообразный звук, который издается паровиком в разгар работы, скрип колес, ленивая походка волов, облака пыли, черные, потные лица полсотни человек – все это врезалось в память, как „Отче наш“».

В 1874 году Павел Егорович Чехов занял денег, чтобы пополнить запас товара. В залог пошел похожий на крепость кирпичный домишко, построенный им (также в кредит) годом раньше на участке в полутора верстах от лавки. Дом предназначался для сдачи внаем, но деловая активность Таганрога пошла на убыль, и постояльцев не нашлось. К тому же подрядчик Миронов обманул Павла Егоровича, сделав стенную кладку толще обычной, – долг Миронову за пошедший в расход лишний кирпич был Чехову уже не по силам. Те же, кто обычно ссуживал Павлу Егоровичу от 200 до 1000 рублей, сами терпели нужду и предлагали банкам векселя в залог собственных долгов – времена наступали тяжелые. Торговую жизнь города перевернула с ног на голову железная дорога. Хотя вокзал был построен не в центре города – уж слишком большие взятки, вероятно, запросили строители, – но до порта рельсы все-таки дотянули. Богатые стали еще богаче, поскольку вагоны угля из степных шахт, а также пшеница и шерсть, поступавшие по железной дороге из зажиточных черноземных деревень, приносили греческим и русским торговцам немалые миллионы. (Семейство Лобода, родня Павла Егоровича по жене, разжилось на поставке из Москвы дешевой галантереи.) Мелкие торговцы, снабжавшие крестьян и извозчиков, неминуемо разорялись. Железнодорожные составы, привозившие в Таганрог пшеницу, доставляли в степные хутора и дешевый товар из Москвы. Таганрог перестал быть поставщиком галантереи, скобяного и «колониального» товара. Груженые повозки теперь редко появлялись на улицах города.

Летом Павел Егорович отказался от аренды лавки и вместе с семьей и постояльцами, включая смекалистого Гавриила Селиванова, перебрался в новый, но уже заложенный дом. Мальчики Андрюшка и Гаврюшка остались без работы; Андрюшку вскоре забрали в армию, где через год он погиб на учениях. Павел Егорович все еще держал три лавки на рыночной площади, но, пожалуй, лишь одному ему было невдомек, что вся его торговля вот-вот прогорит. Между тем в доме прибавилось иждивенцев – к Чеховым вместе с девятилетним сыном Алексеем перебралась овдовевшая тетя Феничка. В комнатах была теснота, зато из верхних окон открывался великолепный вид на море.

В 1874 году Антон впервые занялся сочинительством – в школьном журнале появился его сатирический куплет, возможно нацеленный на инспектора Дьяконова. В памяти брата Михаила сохранилось еще одно четверостишие, нацарапанное Антоном на заборе, – это был ответ на сентиментальное стихотворное послание, написанное на том же заборе жившей по соседству девчушкой:

Когда летний зной становился невыносимым, Антон спал на дворе в компании двух черных дворняг и называл себя «Иов под смоковницей». Как-то, неся с базара живую утку, всю дорогу мучил ее: «Пусть все знают, что и мы тоже кушаем уток». Другие его развлечения ничем не отличались от проказ любого городского мальчишки: он наведывался на кладбище «Карантин», где в тридцатые годы, во время эпидемии холеры, закапывали заразные трупы, и выискивал человеческие черепа, лазал по голубятням, ловил щеглов, стрелял по скворцам и, подавляя в себе жалость, слушал по ночам крики раненых птиц. Этих измученных скворцов он запомнит на всю жизнь.

К этому времени уже расправлял крылья и готовился покинуть родительское гнездо Александр. Летом, имея в кармане лишь несколько рублей, он отправился на пароходе в Севастополь. Он любил прифрантиться и очень бывал доволен, когда его принимали за дворянина. В Феодосии, первом порту по дороге в Крым, Александр посетил копеечную купальню: «За копейку <���…> мне дали простыню и лохань с водой для ног, когда я вышел из воды, точно Барину какому. Я, конечно, не упустил случая повеличаться и почваниться за копейку. Затем меня подхватили барыни, посадили в фаэтон <���…> и повезли по городу…» [22]