Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова

«5 августа. <���…> Была Т. Л. Щепкина-Куперник и в слезах рассказывала о неблагодарности Яворской. За завтраком, где была Яворская с мужем Барятинским и Яковлева, разговор зашел о том прошлом этих двух дам, о котором столько болтали. „Нет дыму без огня“, – сказала Татьяна Львовна <���…. После завтрака Яворская-Барятинская накинулась на Щепкину, при горничной, впрочем, на французском языке, упрекая ее в болтовне и т. д. <���…> „С мужем истерика“, – сказала она. <���…> „Он тебя больше видеть не хочет, и ты должна сейчас же уехать“. – „Но я в блузе, позволь мне переодеться“. – „Переодеться можешь“, – сказала княгиня. И Щепкина уехала не простившись. Она взяла у меня 500 руб. и собирается ехать слушать лекции в Женеву или Лозанну. Огорчена она очень».

Суворин заметил, что при упоминании Яворской Антон вздохнул, однако ее замужество не доставило ему большого огорчения. Он с удовольствием проводил время в солнечном Крыму в разговорах за стаканом вина и в морских купаньях. Ни из Москвы, ни из Мелихова Чехова не беспокоили: единственной его заботой была корректура первых главок повести «Моя жизнь». Лишь Петербург давал о себе знать телеграммами. Потапенко оказал Антону последнюю услугу (которая явилась либо неловким актом благодеяния, либо ловко спланированной отместкой), проведя «Чайку» через Театрально-литературный комитет. Как назло, пьеса была передана в чуждый чеховской драматургии Александрийский театр – его репертуар изобиловал французскими водевилями, а образцом для подражания актерам служила Сара Бернар. Ставить «Чайку» должен был Евтихий Карпов, малоопытный режиссер с бедной фантазией и большим самомнением. Дело усугублялось тем, что премьера, назначенная на 17 октября, совпадала с бенефисом комической актрисы Левкеевой, которая могла бы усмотреть в чеховской пьесе сатиру на собственную артистическую карьеру, и ее поклонники выразили бы справедливый гнев. Добрым знаком стало лишь то, что Потапенко и Карпов пригласили играть прекрасных актеров – Савину и Давыдова, а также малоизвестную в те времена Веру Комиссаржевскую.

Суворин, которому исполнилось 62 года, когда Антон уезжал из Феодосии, был мрачен духом: «Скверно, что чем раньше родился, тем раньше умрешь. Чехов сегодня говорит: „Мы с Алексеем Сергеевичем умрем в XX столетии“. – „Вы – да, но я умру и XIX непременно“, – сказал я. – „Почем вы знаете?“ – „Совершенно уверен, что в XIX веке. Оно и нетрудно отгадать, когда с каждым годом становишься хуже и хуже“…»

Антон был не в силах развеять суворинскую тоску. Он написал открытку Маше, чтобы его встретили с пальто и калошами, и покинул Крым как раз тогда, когда погода стала не менее скверной, чем настроение Суворина. Семнадцатого сентября он вышел на залитую солнцем платформу станции Лопасня. В его отсутствие бремя мелиховского хозяйства легло на плечи Павла Егоровича и Маши. Сестре удалось купить прекрасных бревен для нового здания школы. Павел Егорович к приезду Антоши, снова привлекши к делу учителя Михайлова, оклеил флигель новыми обоями. За те четыре недели, что старший Чехов верховодил в Мелихове, он снова почувствовал себя хозяином дома. Мише он писал:

«Мы Вас ожидали к празднику Воздвижения, было два дня неприсутственных, могли бы приехать, но Вы не захотели у нас погостить и с нами повидаться. Мать приготовила отличный пирог с визигою на горчичном масле, который Вам понравился бы <���…> Сена столько же накосили 1800 пудов, как и в прошедшем году для скотины, этого мало. Марьюшка с ее утятами и цыплятами только беспокоит Антошу, для птиц устроили помещение на скотном дворе, а она их выводит в своей кухне и тут же кормит, они вырастают и ходят в саду. Лето у нас и теперь превосходное. <���…> Во все лето мы ели жареные грибы со сметаною. Часы идут хорошо, верно, и стрелки на пять минут бьют. <���…> Ветряк, на флигеле построенный, вертелся хорошо, но буря растрепала его».

Чехов вручил повесть «Моя жизнь» цензору – тот остался недоволен тем, как непочтительно автор обошелся с губернатором, а вдове-генеральше в любовники дал грубого мужика. Недоразумения с цензором были улажены редактором, и Антон освободился и от повести, и от «Чайки». Театрально-литературный комитет императорских театров пьесу к постановке принял, правда, с оговорками: «Уже „символизм“, вернее „ибсенизм“ <���…> проходящий красной нитью через всю пьесу, действует неприятно <���…> и не будь этой Чайки, комедия от этого нисколько не изменилась <���…> Подробности в характеристиках совершенно лишние <���…> таково нюханье табаку и питье водки Машей. <���…> Несколько сцен как бы кинуты на бумагу случайно, без строгой связи с целым, без драматической последовательности» [358].

Театрально-литературный комитет отражал мнение петербургской публики, из чего стало ясно, что столица пьесу не примет. Однако Чехова это не остановило.

Крымские впечатления еще долго не отпускали Антона. «Лень одолела, не хочется работать. В Феодосии я страшно избаловался», – писал он Суворину. Он покупал луковицы тюльпанов, инспектировал школы, принимал пациентов, хлопотал о строительстве шоссейной дороги от станции до Мелихова и послал доктору Оболонскому свою книгу, надписав ее: «На память о турках и кабанах, убитых нами на Бермамуте». Неделю спустя в Мелихове снова появилась Лика. Что бы ни произошло в августе того года, ее чувства к Антону стали прохладнее. Писать Антону она перестала, а в гости приехала в сопровождении кавалера, на этот раз флейтиста Иваненко. В тот день в Мелихове был траур: от заворота кишок умерла Дуня, самая красивая и умная девушка в деревне. Похоронили ее на церковном дворе. Лика же, как только на дом Чеховых опускалось несчастье или просто начиналась неразбериха, всегда обращалась в бегство. На следующий день она уехала нее с тем же Иваненко и не показывалась месяц, пока Антон не позвал ее письмом.

Будучи в отъезде, Антон перепоручил подбор актеров для «Чайки» Суворину и Карпову. Теперь, когда в Лопасне открылся телеграф, в Петербург то и дело отправлялись телеграммы с просьбами заказать билеты или подыскать жилье для родственников и друзей. Зрителей новой пьесы Чехов подбирал с такой же тщательностью, с какой Суворин и Карпов распределяли ро ли: в зрительном зале могла разыграться не менее напряженная драма.

Все лето Антон тайком помогал ближним. Он внес половину суммы за школьное обучение таганрогского родственника Вениамина Евтушевского, племянника тети Людмилы. Он уговаривал издателей материально поддержать выпускаемый доктором Дьяконовым журнал «Хирургия». Закулисная деятельность была весьма характерна и для творчества Чехова, и для его отношений с женщинами. Последние две недели сентября (равно как и первые две недели августа) явили миру результат потаенных занятий: пьесу «Дядя Ваня», переделанную из «Лешего». Антон вдвое сократил список действующих лиц, а пьяницу и волокиту Орловского скрестил с праведным борцом за охрану природы Хрущевым, получив в итоге доктора Астрова. Из пьесы были изъяты музыка Чайковского и мелодраматические эпизоды. В новой версии страдающий от неразделенной любви дядя не покушается на самоубийство: в отличие от дяди Жоржа, он не может попасть в цель, даже стреляя в упор. Последнее действие «Лешего», в котором на лоне природы происходит всеобщее замирение, было выброшено. Идиллическая комедия (невзирая на то что один из ее героев кончает с собой) превращается в трагичные «сцены из деревенской жизни»: городские жители расстаются с родственниками, подавленные их жалким существованием в оскудевшем поместье. Антон добавил лишь одного нового персонажа – старую няньку Марину, хранителя мрачных домашних тайн. Почему же Чехов так долго скрывал свое новое детище, гениальное творение, рожденное из отвергнутой им пьесы? Когда издатели или актеры просили у Чехова «Лешего», само упоминание о пьесе было ему неприятно, но он никому не говорил, что занят ее переделкой. Наконец, на исходе осени он смело объявил Суворину о «не известном никому в мире „Дяде Ване“» [359].