Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова

Постояльцы Русского пансиона были Антону скучны; их же он прежде всего интересовал как врач. Впрочем, один из обитателей Ниццы пробудил в Чехове политическую сознательность:. И. Розанов, еврей и издатель «Франко-русского вестника», яростно выступал в поддержку Дрейфуса, офицера французского генштаба, обвиненного в шпионаже (Антон познакомился с Розановым, пользуя его жену). Его «обворожительные улыбки» и «деликатная и чувствительная душа» постепенно обратили Чехова в дрейфусара. Однако невзирая на столь радикальную перемену во взглядах, Антон по-прежнему желал встречи с Сувориным. Тот пометил в дневнике, что доктор советует ему ехать и Ниццу, и добавил: «Чехов тоже зовет туда. Мне и хочется, и боюсь, что без меня театр пойдет еще хуже». Александр в письме доложил Антону, что видел Суворина с лакеем Василием: они ехали на конке покупать билеты за границу. Пятнадцатого октября Суворин с сыном Михаилом снова выехал в Париж.

Жизнь в Ницце была дешевая; на сто рублей в месяц Антон многое мог себе позволить: он покупал газеты [405], отдавал в прачечную рубашки и не отказывал себе ни в вине, ни в кофе. С Ковалевским он хаживал на концерты и по вечерам играл в пикет, благодетели со всех сторон предлагали Антону деньги: 2000. рублей, найдя деликатный предлог, – Савва Морозов, 500 рублей, с подсказки Кундасовой, – Я. Барсков. Чехов денег не принял, а Левитану и Кундасовой выговорил за то, что они поставили его в неловкое положение. Левитан тоже разозлился и в ответ обозвал Антона «полосатой гиеной, крокодилом окаянным и лешим без спины с одной ноздрей». Не опубликовав ни одной новой строчки за последние полгода, Антон жил на деньги от переиздания своих книг у Суворина, от сборов за «Иванова» в Петербурге и «Чайки» с «Дядей Ваней» в провинциальных театрах.

Огорчали Чехова лишь письма из Мелихова. Из Машиных посланий было видно, насколько тяготят ее хозяйственные заботы. К тому же она запуталась со сбором денег за суворинские переиздания. Антон утешал ее: «Если тяжело, то потерпи – что делать? За труды я буду присылать тебе награды», – писал он ей б октября. Возникал вопрос: зачем нужно имение, если его владелец большую часть года отсутствует? Павел Егорович тоже начинал роптать; в письме к Мише он жаловался: «Мы будем с Мамашей одни сидеть как затворники в доме, опасаться, а потом о пустяках спорить до изнеможения, и так мы остаемся каждый при своем мнении целый день» [406]. Евгения Яковлевна сделала приписку: «Начальство [ Павел Егорович ] что-то ко мне не благоволит <���…> за деньгами лезут к Маше, а денег нет, она раздражается, горе мне, да и только».

Неладно было и с прислугой. Анюта Нарышкина, насильно выданная замуж, и Маша Цыплакова, забеременевшая от Александра Кретова, попали в больницу. Анюта умерла от родильной горячки, а младенца Цыплаковой по настоянию Павла Егоровича передали в воспитательный дом. (Антон был согласен оставить ребенка в доме, положил матери семь рублей в месяц и дал деньги на обучение Машиному сводному брату, мальчику-инвалиду.) На этом беды не закончились: вернувшись из больницы, Цыплакова с кухаркой Марьюшкой парились в бане и угорели, так что Маше едва удалось привести их в чувство. Работник Роман по-прежнему заправлял скотным двором, а жена его, Олимпиада, по мнению Павла Егоровича, заражала всех бездельем. В деревне ушел в отставку сельский староста, а нового ни крестьяне, ни начальство никак не могли утвердить. Одного из кандидатов отклонили по той причине, что ему откусила палец лошадь, а другой (впрочем, как и многие в деревне) долго не мог оправиться от тифа.

Чеховы хотели отремонтировать флигель, чтобы Антон мог жить там круглый год. В Мелихово снова вызвали печника, но дело подвигалось медленно. Павел Егорович зафиксировал в дневнике: «Печник полез спать на сенник и упал из сенника в конюшню <���…> Отвезли его в больницу». Маша с грустью писала брату: «Все мелиховцы тужат о твоем отсутствии. Ну, будь здоров и счастлив и укрепляй свое здоровье если не для себя, то для других, ибо очень много этих других нуждаются в тебе. Прости за мораль, но это верно». Как только печь во флигеле была закончена, учитель Михайлов оклеил там стены обоями. Под руководством соседа Семенковича Маша утеплила стены картоном, а двери обила войлоком и клеенкой. Теперь во флигеле стало наконец теплее, чем снаружи, однако и это обеспокоило Павла Егоровича, о чем он сообщил 5 декабря в письме Мише: «Мне он [ Антон ] пишет, что здоров, чего и нам желает; <���…> но приехать сюда в холодную температуру нужно себя поставить в опасное положение. Флигель любимое его летнее помещение, уединение и тишина ему нравятся, но сравнить с зимою, выходит дело неподходящее, во-первых, из +15 выйти на мороз –20 и дойти до нашего дому, надо кутаться от холода, дышать и глотать, что Бог послал. Во-вторых, Ему утром приходить кофе пить, в 11 ч. Обедать; в 3 ч. чай пить, в 7 ч. Ужинать, а главное, ходить восседать на трон».

На мелиховском подворье шла непрестанная собачья война между лайками, таксами и дворовыми псами. От этого страдали и люди: собаки не давали спать, таскали из кладовой еду, кусались и разоряли клумбы. Павел Егорович знал, с кем сравнить их: с мангустами. Старая кобыла Анна Петровна, приобретенная Чеховыми вместе с имением, принесла жеребеночка и вскоре приказала долго жить. Павел Егорович это событие воспринял хладнокровно; «самое высшее начальство <���…> сегодня было строго» [407], – написала Мише Евгения Яковлевна. Сам же отец семейства искал желающих за три рубля освежевать околевшую кобылу.

Братья Антона жизнью были довольны. Миша доложил Маше: «Ольга так обставила мою жизнь <���…> всякое мое желание, угадывается раньше». В сентябре Александр уговорил наконец Ваню с Соней взять под свою опеку сына Колю за 50 рублей в месяц. Коля несколько дней погостил в Мелихове, а затем был отправлен в Москву с сопроводительной запиской отца: «Податель сего письма <���…> та самая скотина, которую ты, Иваша, и добрая Софья Владимировна берете столь великодушно под свое покровительство. <���…> Навязываю тебе материю не даровитую и совершенно не дисциплинированную. Обиженный и рассерженный, он начинает шептать что-то неразборчивое (вероятно, угрозы). За ласковое слово готов сделать все. <���…> Книгу очень не любит <���…> любит вколачивать гвозди, мыть посуду, <���…> любит деньги на приобретение лакомств. <���…> Часов не знает и комбинаций стрелок не понимает».

Антон же в письмах из Ниццы не интересовался ни таксами, ни племянниками. Он уже настолько прижился в Русском пансионе, что сырыми, не подходящими для прогулки вечерами снова взялся за перо.