Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова

Ваня послал телеграмму Александру, и тот приехал в Москву ночным экспрессом, захватив фотоаппарат и стеклянные пластины. С вокзала он заехал к Ване – там уже собралась вся семья, – и они отправились к Павлу Егоровичу. В своей «Свалке» он записал: «Он лежал в палате один, весь желтый от разлившейся желчи <���…> но в полном сознании. Наше появление его очень обрадовало. „А, и Миша приехал! И Саша здесь!“ <���…>; В разговоре раза два или три повторил: „Молитесь!“»

К вечеру у Павла Егоровича началась гангрена. Братья Чеховы, не чувствуя опасности, в это время обедали у Тестова. Врачи приняли решение о повторной операции. Когда Александр еще раз наведался в клинику, швейцар встретил его лаконичной фразой: «Все кончено». Павел Егорович умер на операционном столе. На следующее утро Александр написал некролог и телеграфом отправил его в «Новое время».

Евгения Яковлевна сокрушалась, что Павел Егорович мало – «всего какие-нибудь четыре дня» – болел перед смертью. Александр не сразу понял, зачем отцу были нужны лишние страдания, и лишь в поезде по дороге домой сообразил: «По ее религиозным воззрениям, чем дольше человек хворает перед смертью, тем он ближе к Царству Небесному: есть время каяться в грехах». Александру хотелось сфотографировать усопшего Павла Егоровича: «Сторож сообщил мне, что тело отца находится в подвале, и за двугривенный проводил меня в подвал. Там я увидел на чем-то вроде катафалка тело отца, совершенно голое, с огромным кровавым пластырем во весь живот, но фотографировать было по световым условиям невозможно».

Покойника долго не обмывали – ждали, пока родственники принесут саван. Миша, рассердившись на Александра, что тот приехал с фотоаппаратом, взял все хлопоты о похоронах на себя и попросил никого не вмешиваться. Александр почувствовал себя «совершенно неуместным и ненужным» и отправился на вокзал в сопровождении Вани (с тех пор Миша и Александр прекратили общение). Павла Егоровича похоронили в отсутствие двух его старших сыновей, Александра и Антона. На расходы Маша взяла из сберегательной кассы триста рублей и еще сотню ей одолжила подруга. Сергей Бычков, верный слуга Антона из «Большой Московской гостиницы», присоединился к идущим за гробом. Антону Миша написал: «Схоронили мы отца, и о том, что пришлось при этом перенести, лучше умолчать <���…> Такая, брат, профанация, такой цинизм, такое христопродавство, о которых можно узнать только на похоронах <���…> Об одном радуюсь – это что ты не приехал». Антон чувствовал и свою долю вины в том, что случилось: будь он дома, он предотвратил бы гангрену [440].

Павел Егорович, которого почти все недолюбливали и мало кто слушался, как оказалось, был тем самым центром, вокруг которого вращалась мелиховская жизнь. Антон понимал, что его смерть – это окончание целой эпохи. Как он признался в письме к Меньшикову, «выскочила главная шестерня из мелиховского механизма, и мне кажется, что для матери и сестры жизнь в Мелихове утеряла теперь всякую прелесть и что мне придется устраивать для них теперь новое гнездо».

Для строительства дома в Аутке Антон пригласил молодого архитектора Л. Шаповалова: Чехов надеялся, что дом будет готов через полгода. Вскоре Маша, оставив Евгению Яковлевну на попечение мелиховской учительницы, приехала на две недели в Крым. (Евгения Яковлевна отказалась ехать в Ярославль, несмотря на настойчивые Мишины приглашения; возможно, ей не понравилось, что тот называл ее в письмах «плачущей вдовицей» [441].) Двадцать седьмого октября Антон встретил Машу на ялтинской пристани и сразу сообщил ей: «А знаешь, я купил участок земли. Высоко над городом. Вид изумительный! Завтра пойдем смотреть».

Российская публика прониклась к Антону большим сочувствием – его завалили письмами и телеграммами. В газетах между тем появились тревожные известия о том, что угроза нависла и над жизнью самого Чехова. Миша в письме старался подбодрить брата: «Купи имение, женись на хорошем человеке, но обязательно женись, роди младенца – это такое счастие, о котором можно только мечтать <���…> Пусть твоя будущая жена – мне бы почему-то хотелось, чтобы это была Наташа Линтварева или А. А. Хотяинцева, – обставит твою жизнь так, чтобы ты был только счастлив и счастлив» [442].

О художнице Хотяинцевой Миша написал и Маше: «Такая славная особа и такая одаренная, что я желал бы, чтобы на ней женился Антон» [443]. Однако Антон, хоть и считал Линтвареву и Хотяинцеву достойнейшими из женщин, о женитьбе ни на той, ни на другой не помышлял. Все его думы были о Книппер, и он сердился, что петербургские газеты не заметили ее в роли Ирины. Вместе с Немировичем-Данченко он негодовал по поводу критического выпада, сделанного Сувориным в адрес Московского Художественного театра. Немирович писал Антону: «Суворин, как ты и предсказывал, оказался… Сувориным. Продал нас через неделю. На твоих глазах он восхищался нами, а приехал в Петербург и махнул подлую заметку. Не могу себе простить, что говорил с ним о вступлении в „Товарищество“» [444].

Из Парижа Антон получил две фотографии от похудевшей Лики. На одной из них была надпись: «Не думайте, что на самом деле я такая старая ведьма. Приезжайте скорей. Вы видите, что делает с женщиной только один год разлуки с Вами». Другую же фотографию Лика сопроводила словами романса, который часто пела Антону:

«Дорогому Антону Павловичу на добрую память о воспоминании хороших отношений. Лика.

Пусть эта надпись Вас скомпрометирует, я буду рада.

Париж. 11 октября 1898 г.

Я могла бы написать это восемь лет тому назад, а пишу сейчас и напишу через 10 лет».

Перемещаясь с квартиры на квартиру, Антон на две недели поселился у доктора Исаака Альтшуллера и сразу проникся к нему доверием, невзирая на подозрительную фамилию: Альтшуллер был туберкулезник и пациентам прописывал лишь то, что принимал сам. Он пытался внушить Антону, что с ялтинской ссылкой ему следует примириться и вообще держаться подальше от вредоносных московских холодов. Затем, на время постройки дома на Аутке, Антон перебрался на дачу Омюр, владелицей которой была Капитолина Иловайская, генеральская вдова и чеховская почитательница [445].