Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова

Увозивший Антона поезд удалялся в клубах паровозного дыма, а вслед за ним до самого края платформы шла и шла, обливаясь слезами, Ольга Книппер. Новый приятель Чехова, толстовец Леопольд Сулержицкий, сопроводил расстроенную актрису домой, где передал с рук на руки Маше, которая утешала подругу, пока к ней не вернулась присущая ей жизнерадостность. Маша, впрочем, сама пребывала в печали, однако причины не называла, и Ольга делилась беспокойством с Антоном: «А с Машей что-то творится все это время, я уже давно подмечаю». Возможно, разлад в ее душе следовало бы отнести за счет новых, тогда еще только зарождавшихся отношений: в отсутствие Антона особое внимание к Маше стал проявлять Иван Бунин.

Европа, вследствие разницы в календарях, теперь на тринадцать дней стала опережать Россию; забыв об этом, Антон понял, что попал впросак: под Рождество все магазины в Вене были закрыты, а публика переместилась в театры и рестораны. Поднявшись к себе в гостиничный номер, Антон «с вожделением» поглядывал на отведенные ему одному две постели.

Днем позже курьерским поездом в вагоне первого класса он выехал в Ниццу, и 14 (27) декабря вновь поселился в Русском пансионе, в двухкомнатном номере с мягкой и широкой кроватью. Четыре дня у него ушло на то, чтобы перебелить третье и четвертое действия «Трех сестер», при этом четвертое действие он несколько расширил. Чебутыкину он вложил в уста сакраментальную фразу «Бальзак женился в Бердичеве» и сократил многословную речь Андрея в защиту своей несносной Наташи до реплики «Жена есть жена». Пьеса, которая занимала мысли Чехова на протяжении последних двух лет, наконец отпустила автора на волю. Антон огорчался из-за того, что Ольга не пишет, – неожиданно выяснилось, что адресованные ему письма попадают к какому-то русскому обитателю Ниццы с похожей фамилией.

В первый день нового года Антон наведался в гостиницу Бо-Риваж, в которой десять лет назад жил с Сувориным, и лишь после этого выразил ему соболезнования в связи со смертью А. Коломнина. С Сувориным Чехов поделился наблюдениями: «Жизнь здесь совсем не такая, как у нас, совсем не такая… И богаты чертовски, и здоровы, и не старятся, и постоянно улыбаются». Ницца вновь пробудила в нем симпатии к французам. Русские же, – писал он Книппер, – «какие-то приплюснутые, точно угнетены чем-то. <���…> А праздность вопиющая». Поздравляя с Новым годом ялтинского коллегу доктора Средина, Антон писал ему, что «здешние места после Ялты кажутся просто раем. Ялта – это Сибирь! <���…> А на улицах народ веселый, шумный, смеющийся, не видно ни исправника, ни марксистов с надутыми физиономиями». Спустя неделю, направляясь в Монте-Карло, Антон навестил в Ментоне неизлечимо больную сестру Немировича-Данченко, Варвару. Целых две недели проведя с Францем Шехтелем в игорных заведениях и выиграв в общей сложности пятьсот франков, в письме к Ольге он заметил: «Сколько гибнет здесь русских денег».

Немирович-Данченко повстречался с Чеховым на Лазурном Берегу. Антон, по-видимому, намеренно в письмах к Ольге в уничижительном тоне писал о его жене Катишь, к которой когда-то испытывал большие симпатии: «Здесь она, около других женщин, кажется такой банальной, точно серпуховская купчиха. <���…> Немирович под арестом; Катишь не отпускает его ни на шаг от себя, и я его поэтому не вижу». Поначалу Немирович с не охотой соглашался обсуждать с Чеховым пьесу «Три сестры», но со временем понял ее вполне и проникся к ней любовью. Станиславский не заговаривал с Антоном о пьесе до середины января. Он не знал, что ему делать с убитым на дуэли Тузенбахом: надо ли перед публикой проносить мертвое тело; не следует ли Антону добавить массовую сцену, чтобы хоть как-то оправдать спокойствие по этому поводу всех трех сестер. Расспросы Станиславского не так огорчили Антона, как его главное заблуждение относительно пьесы: в финале он усмотрел «заключительную бодрящую мысль автора, которая искупит многие тяжелые минуты». Немирович-Данченко тем временем решал вопросы более приземленные: он потребовал сокращений в монологах всех трех сестер. О том же просила и Ольга, которая находила, что специально написанная для нее роль Маши, самой темпераментной сестры, слишком трудна для исполнения.

Репетируя роль под присмотром Немировича-Данченко – тот все добивался от нее верного «тона», – Ольга довела себя до изнеможения. Девятнадцатого декабря, в тот день, когда Маша с Евгенией Яковлевной выехали в Ялту, она слегла с сильнейшей простудой. Кашель был столь мучителен, что пришлось вызывать врача и принимать хину. Спектакли с ее участием были отменены, но она не сильно об этом сокрушалась и, лежа на диване, карандашом писала Антону письма: не завел ли он знакомства с «beaucoup de jolies femmes? <���…> Ecrivez-moi si vous у trouvez de bien intéressantes, oui?» [500]Она выговаривала Антону, что тот не пишет матери: «Зачем огорчаешь старуху? Она подумает, что ты через меня изменился к ней». Устыдившись, Антон послал Евгении Яковлевне десять рублей и каждые три дня стал писать ей по открытке. А вот Маша разгневала Антона, с опозданием отправив Марксу письмо по поводу последних пятнадцати тысяч рублей: «Это не небрежность, а просто свинство». Несправедливый гнев брата довел Машу до слез. Получив от него инструкции по ремонту печей в ялтинском доме и уходу за фруктовыми деревьями, она не написала ни слова в ответ. Антону пришлось узнавать через доктора Средина, все ли в порядке с домом и его обитателями. «Меня, моя милая, дома не балуют», – пожаловался он в письме к Ольге.

Вернувшись в Аутку, Маша с Евгенией Яковлевной врасплох застали Арсения и Марьюшку: дом не был протоплен, прикроватный коврик в спальне Антона побила моль, а диван просел под грудой скопившихся газет и журналов. Маше показалось, что в саду мало растительности. Антон ответил на это с раздражением, что через пять лет там будет даже тесно. Журавль, покинувший было чеховский двор, прилетел назад, однако в танцах с одноглазым сородичем изранил себя и доживал на кухне последние дни.

В Ялте было холодно. Маша томилась от одиночества. А Ольга тем временем писала Антону: «Сегодня сидел у меня Бунин, с растрепанными нервами, не знает, куда себя деть; я его посылаю в Ялту, а он сердится, что Маша его надула и не дала знать о своем отъезде, а она задержалась здесь и не знала, как поступить, боялась его спутать. Он поговаривает и о Ницце».

В рождественский сочельник Бунин отправился из Москвы в Ялту и, как добрый гений, предстал на пороге чеховского дома. Ночевал он внизу, по соседству с Машей, а работал в залитом солнцем кабинете Антона. Она звала его Букишон, а он ее – Амаранта. Машины письма к Антону заискрились радостью, а Бунин, глядя, как Арсений вскапывает в саду землю, от ее имени сочинял стишки: