Дж. Майкл Стражински - Обретая суперсилу. Как я поверил, что всё возможно. Автобиография

В тот момент, когда я покорно протянул руку за рюмкой, пан Рафаэль поднял свой фотоаппарат и сделал снимок. Не могу сказать, что я специально искал его помощи, но натренированный глаз художника быстро оценил ситуацию, и уже во время следующего тоста он сам вызвался налить водку в мою рюмку, а налив, передал ее мне таким резким движением, что все содержимое выплеснулось. Он не выдал меня и как бы стал соучастником, а я в кои-то веки нашел себе союзника.

В ту зиму пан Рафаэль получил самый крупный заказ в своей жизни. Его попросили написать картину на основе фотографий дома заказчика. Это был родовой дом в Польше, который был разрушен во время войны. Художник работал более месяца, тщательно выписывая каждый листик, каждую ветку и каждый кирпич. Затаив дыхание, я сидел на лестнице и наблюдал за его работой. Я никогда не видел его таким гордым, как после того, как он сделал тогда последний мазок. Горя нетерпением показать полотно Софии, он пробежал мимо меня по лестнице, чтобы позвать ее вниз, в студию.

И тут к полотну подошел я. Картина была прекрасна, лучшая из тех, что он создал. Рафаэль имел полное право гордиться своей работой.

Но, подойдя поближе, я понял, что на картине не хватает чего-то важного.

Кошка! Вот чего там так не хватало.

Не раздумывая, я взялся за кисть, окунул ее в черную краску и нарисовал большую черную кошку прямо в центре полотна. Я едва успел закончить, когда услышал шаги пана Рафаэля и Софии, спускавшихся по лестнице.

Я обернулся и гордо застыл рядом с картиной. Когда бабушка увидела то, что я сделал, она побледнела так, что стала похожа на мертвеца из морга, но только для того, чтобы побагроветь еще больше от подступавшей ярости. На меня обрушились самые отборные ругательства на трех языках, а затем она стала медленно приближаться ко мне, и в глазах ее застыло желание разорвать меня на очень мелкие кусочки.

Пан Рафаэль остановил ее. Не говоря ни слова, он подошел к картине и внимательно изучил мое художество сначала с одной стороны, а потом с другой, со стороны лучей света.

– Неплохо, – сказал он. – Понятно, что, с его точки зрения, здесь не хватает кошки, и ты знаешь, а он ведь прав.

Пан Рафаэль снял картину с мольберта и поставил ее на пол.

– Эту копию я оставлю себе, – пояснил он. – Эта работа теперь слишком хороша, чтобы отдать ее кому-то.

Я повешу ее на стену, чтобы смотреть на нее каждый день.

Затем он повернулся и потрепал меня по волосам.

– А для клиента я напишу другую.

С этими словами он вытащил чистое полотно, установил его на мольберт и все начал заново.

Вечером того же дня, как ни в чем не бывало, он посадил меня в мою голубую педальную машину, и мы прогулялись до угла, где и съели по порции мороженого.

ПАН РАФАЭЛЬ ПОКАЗАЛ МНЕ – И Я ПОНЯЛ ЭТО ЧИСТО НА ИНТУИТИВНОМ УРОВНЕ, – КАК ДОЛЖНЫ ВЕСТИ СЕБЯ ВЗРОСЛЫЕ ПО ОТНОШЕНИЮ К ДЕТЯМ.

Те памятные моменты жизни остались со мной как великолепные примеры того, что значит быть человеком.

Пан Рафаэль показал мне – и я понял это чисто на интуитивном уровне, – как должны вести себя взрослые по отношению к детям. Сострадание, любовь и терпение должны были наполнять каждый день жизни вместо страшных кошмаров и отношения типа «Ты здесь никому не нужен» . Увы, в моем случае этого было слишком мало, да и слишком поздно.

В первые несколько лет жизни ребенка для него очень важно установить эмоциональную привязанность с кем-то, к кому всегда можно обратиться за помощью и защитой. В этот ключевой период моего детства мне пришлось выживать в окружении далекой от моих переживаний бабушки, опасного для меня собственного отца и матери, которую я не видел в течение года, поскольку она пребывала в ужасной депрессии в больнице. Я не мог чувствовать себя ребенком, у меня не было места, где я чувствовал бы себя в безопасности . Мои ранние воспоминания полны деталей, потому что обстановка вокруг меня постоянно менялась. Я был вынужден стать супербдительным и полагающимся только на себя, дотошно отмечающим все, что происходит вокруг, и изучающим правила, которые позволили бы мне адаптироваться к изменениям, которые происходили в моей жизни каждую неделю.

В нормальных условиях каждый ребенок знает, к кому и куда бежать, если он упал или поранился. Должен быть хотя бы один человек, способный пожалеть и утешить. Я же никогда не плакал, когда было больно, потому что в лучшем случае на меня не обратили бы внимания, а в худшем у меня бы появились проблемы похуже ссадины на коленке. Я научился оценивать ситуацию и принимать решения без помощи других. Говорить или делать что-либо в откровенно враждебной обстановке означало для меня только ухудшение ситуации, дополнительные издевательства и наказания, и шаг за шагом я приблизился к состоянию, когда полностью замкнулся в себе и не говорил вообще ничего. Я проводил многие часы, не говоря ни слова, и люди даже забывали, что я нахожусь с ними в одной комнате. Когда мне нужно было сказать что-то, то я говорил скорее как взрослый, а не как ребенок; я оставался эмоционально отстраненным от всех вокруг.

В наше время это состояние называется ингибированной версией реактивного расстройства привязанностей (РРП). Добавьте к этому посттравматическое стрессовое расстройство, спровоцированное этими и последующими случаями, плюс немного синдрома Аспергера, и в результате получим мою пожизненную неспособность создавать стабильные отношения, выражать собственные чувства и чувствовать близость с людьми на самом базовом, эмоциональном уровне. Самым сложным в данном уравнении было то, что я всегда прекрасно осознавал наличие этих ограничений.

Многие из тех, кто страдает от расстройств подобного рода, находятся так глубоко внутри себя, что даже не понимают, что они теряют. Я же всегда чувствовал дистанцию между собой и другими людьми, как будто я глядел на них через прутья клетки, которую видел только сам. Я рос и смотрел на то, как люди общаются, как они ходят за ручку, обнимаются, смеются и радуются вместе, и мне отчаянно хотелось хотя бы на секундочку почувствовать такую же свободу отношений.

Но этого так и не произошло.

То, что мне не позволяли общаться с детьми моего возраста, тоже сыграло свою роль. Моя бабушка терпеть не могла детей в своем доме, а сам я не мог найти себе друзей, потому что она вечно ругалась с соседями, и мне не разрешалось навещать вражеские тылы.

Поэтому, когда я вдруг оказывался среди других детей, они казались мне какими-то инопланетными созданиями, и они, возможно, испытывали то же самое по отношению ко мне.

История, которая закрепила меня в пожизненной эмоциональной изоляции от всего остального мира, приключилась со мной в детстве. Это был тот самый пресловутый определяющий момент, когда я осознал, что не могу доверять в этой жизни никому. Моя мать снова забеременела в 1960 году. Как и раньше, она впала в глубокую депрессию и целыми днями оставалась в кровати, спала, рыдала или молча лежала, зло уставившись в потолок. После рождения моей сестры Терезы ее состояние окончательно усугубилось. В результате София и моя тетка всегда находились рядом и следили за тем, чтобы с девочкой ничего не случилось. К несчастью, это привело к тому, что все совсем забыли обо мне. Однажды сломалась наша стиральная машина, и никто не обратил внимания на то, что Эвелин собрала в сумку грязные пеленки и взяла меня с собой в прачечную, которая находилась в соседнем здании.