Том Вольф - Мария Каллас. Дневники. Письма

Поначалу, застигнутая врасплох, я потеряла дар речи; но потом (я всегда бунтую, когда чувствую, что на меня возводят напраслину) отреагировала весьма живо. Я кричала, что в моем контракте предусмотрены, помимо «Тоски» и «Джоконды», предназначенных исключительно для держателей абонементов, две «Травиаты», не входящие в абонемент, и что он обязан их оплатить, даже если не позволит мне петь. Барретто Пинто пришел в ярость. «Прекрасно, – сказал он (да у него и не было другого выхода), – пойте «Травиату», но предупреждаю заранее, никто на вас не придет». Но он обманулся в своих ожиданиях, на оба спектакля билеты были раскуплены, и залы полны. Тем не менее, он не смирился со своим оглушительным поражением и продолжал, как мог, чинить мне препятствия. Хорошо помню, что когда я зашла к нему за гонораром, он повернулся ко мне и сказал буквально следующее: «За то, как вы пели, мне вообще не следовало бы вам платить». У меня потемнело в глазах и схватив наугад первый попавшийся предмет, я уже собиралась бросить его ему в голову. Если бы меня не удержали, схватив вовремя за руку, не знаю, что бы случилось.

Я рассказала об этом неприятном эпизоде своей карьеры, потому что он связан и с другими безрадостными событиями. Как я уже говорила, пока я пела «Тоску» в Рио-де-Жанейро, Рената пела «Андре Шенье» в Сан-Паулу. И естественно, поскольку меня «забукали» – и еще как – мне было любопытно узнать имя сопрано, которая собиралась ввестись на мою роль в «Тоске». И с болью в сердце я узнала, что это была Рената, певица, которую я всегда считала дорогой подругой, гораздо больше, чем просто коллегой. Кроме того, поговаривали, что Тебальди заказала копию моих костюмов для «Тоски» у того же портного, который шил их мне; и это еще не все: она, – сказали мне, – сама ездила к нему на примерку, перед отъездом в Сан-Паулу, то есть в тот момент, когда еще никто не мог предвидеть, что меня «забукают». До сих пор, каждый раз, вспоминая эти события давних дней, я повторяю себе, что Рената не хотела разорвать нашу дружбу таким образом, что, возможно, причиной тому стало прискорбное и необъяснимое недоразумение. И даже если она сама и ее окружение сделали это специально, я все еще пытаюсь убедить себя, что мы просто друг друга не поняли и искренне надеюсь, что когда-нибудь сможем во всем разобраться.

После этого досадного случая в Рио я вернулась в Италию. Я была уязвлена и расстроена, но все же мне пришлось призвать на помощь всю свою энергию и энтузиазм: мне впервые предстояло открывать оперный сезон Ла Скала, и мне казалось, что еще никогда в жизни я не сдавала настолько сложный экзамен. Но миланская публика так принимала мою «Сицилийскую Вечерню» под управлением маэстро де Сабата, что все мои опасения улетучились. На следующих спектаклях я чувствовала себя уже гораздо увереннее, и гордилась, что сумела завоевать самую требовательную аудиторию в мире.

Потом я пела во Флоренции «Армиду» Россини (мне пришлось выучить ее за пять дней) и, завершив сезон «Пуританами» в Риме, отправилась в Мексику, где, в числе прочих партий, пела в «Лючии ди Ламмермур», – это очень значительное произведение и мне хотелось «опробовать» его сначала за границей, прежде чем включать в свой итальянский репертуар.

По возвращении из Мексики, я спела «Джоконду» и «Травиату» на «Арене ди Верона», а потом, в сентябре или октябре, уехала в Лондон на несколько спектаклей «Нормы». Я тогда впервые оказалась в Англии, и помню, что, когда вышла на сцену, у меня вдруг замерло сердце.

В Лондоне развернули невиданную рекламную компанию, и я была в ужасе при мысли, что обману их ожидания. Обычное дело для нас, артистов: мы годами бьемся за то, чтобы сделать себе имя, и когда, наконец, успех сопровождает любой наш шаг, приходится постоянно держать планку и стараться превзойти себя, чтобы не разочаровать публику, которая ждет чудес от своих кумиров. Но мы, к сожалению, всего лишь люди, со всеми слабостями, свойственными человеческой природе. Я, например, считаюсь очень эмоциональной актрисой, но эта эмоциональность только усложняет мой и без того изнурительный труд. Когда я пою, то даже если я внешне спокойна, меня терзает невыносимый страх, что мне не удастся продемонстрировать все, на что я способна. Голос – таинственный инструмент, который часто преподносит нам печальные сюрпризы. Поэтому остаётся лишь вверять себя Господу в начале каждого спектакля, и смиренно говорить Ему: «В Твоих руках судьба моя.»

Я не суеверна, а если и суеверна, то не так как все; но я не могу расстаться с небольшой картиной маслом, на которой изображено Святое Семейство, – ее приписывают Чиньяроли.

Эту картину подарил мне муж по случаю моей первой «Джоконды» на «Арене ди Верона», и я с ней не расстаюсь – горе мне, если она не стоит у меня в гримерке. Возможно, это чистое совпадение, но дважды я забывала взять ее с собой, и оба раза мне пришлось, по независящим от меня обстоятельствам, отказаться от выступлений.

Поэтому в прошлом году, обнаружив, что забыла эту драгоценность (я пела «Лючию» в Вене), я тут же позвонила своей подруге в Милан, умоляя ее немедленно приехать ко мне в Австрию и привезти мою маленькую Мадонну.

Но вернемся к премьере «Нормы» в лондонском Ковент Гардене. Несмотря на мои опасения, спектакль прошел прекрасно, и публика очень радостно меня принимала. Я вернулась в Милан, петь в «Макбете» Верди на открытии оперного сезона 1952-1953 гг. Однако во время спектакля, буквально сразу после того, как прозвучала последняя нота в сцене лунатизма, я отчетливо услышала сквозь аплодисменты два-три свистка. Это был не обычный свист, который издают губами, очевидно, смутьян использовал настоящий свисток. Мне стало дурно, но чудесная, беспристрастная, щедрая публика встала на мою защиту, превратив мой успех в настоящий триумф. Тем не менее, свистун-одиночка не сдавался, и заявил о своем присутствии и на представлениях «Джоконды» и «Трубадура». С тех пор он не пропускает ни одного моего выступления в Ла Скала. Я уже даже к нему привыкла, более того, чуть ли не полюбила его!

После окончания «Трубадура» и концертного тура по городам Италии, я пела «Медею» Керубини во Флоренции. Как обычно, мне пришлось выучить партию за неделю, но эта роль требовала и высочайшего артистического мастерства. Восторг, с которым меня принимали – это был поистине незабываемый вечер – поразил меня и наполнил гордостью. В июне я отправилась в очередную поездку в Лондон, где проходили официальные церемонии коронации Елизаветы II. Я пела «Аиду», «Норму» и «Трубадура». Вернувшись в Италию, я позволила себе немного передохнуть в промежутке между «Аидой» на «Арене ди Верона» и «Нормой» в Триесте. Но и пока шла «Норма» я была вынуждена снова мотаться между Миланом и Триестом, – приближался новый оперный сезон в Ла Скала, и дирекция неожиданно заменила «Митридата» (премьера планировалась между «Валли», которой открывался сезон, и «Риголетто») на «Медею» Керубини. Дирижировать должен был маэстро [Леонард] Бернстайн, но он, к моему изумлению, с большой неохотой на это согласился. В конце концов мне стало известно – и я уже, разумеется, перестала так удивляться – что он прислушался к советам группы «друзей», которые, пытаясь его запугать, долго расписывали ему мой вздорный характер, истерики и тому подобное.