Алессандро Барикко - The Game. Игра

2002.

Спуск по склону произошел очень быстро: появление Сети и применение, порой гениальное, цифрового формата во впечатляющем количестве технологий породили с наглядной очевидностью то, что мы теперь можем с полным правом назвать ЦИФРОВОЙ РЕВОЛЮЦИЕЙ. Ей четыре десятка лет, и десяток прошел с тех пор, как она официально свергла предыдущую власть. Она же, по всей видимости, оболванила вашего сына.

Довольно просто, да? Сейчас будет сложнее.

Революция – скорее общий термин, и мы употребляем его до некоторой степени бездумно. Применяем, чтобы определить бывшие в истории потрясения, оставившие после себя горы трупов (французская революция, русская революция), но и растрачиваем по мелочам, например, когда наша любимая футбольная команда вводит в защиту третьего игрока (тактическая революция).

Подумать только.

Во всяком случае, это означает, что кто-то, вместо того чтобы придумать хороший ход, изменяет шахматную доску: применяет, так сказать, новую парадигму [не могу удержаться от умного словца, оно одно стоит билета на футбольный матч].

В общих чертах это, кажется, наш случай, случай цифровой революции.

Но революции бывают разные, а для нас крайне важна точность. Революция, которую осуществил Коперник, догадавшись, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, не то что французская революция; а изобретение демократии в Афинах в пятом веке до Рождества Христова нельзя сравнивать с изобретением электрической лампочки (Эдисон, 1879). Все эти люди изобретали новые шахматные доски, но играли в разные игры.

Когда мы, к примеру, говорим о цифровой революции, нам достаточно ясно, что речь идет о революции технологической : изобретении чего-то такого, что создает новые орудия и изменяет жизнь. Вроде плуга, огнестрельного оружия, железных дорог. Теперь, поскольку мы видели немало технологических революций, у нас есть интересные данные, и вот что из них, при их изучении, со всей очевидностью следует:

▶ технологические революции могут находиться за гранью фантастики, но они в редких случаях непосредственно производят революцию в умах, то есть видимую перемену в образе мыслей человечества. ◀

ГУТЕНБЕРГ. Например: изобретение книгопечатания (Гутенберг, Майнц, 1436–1440). Революционный ход, громадные последствия которого нельзя не признать. Оставив поверженной на поле боя большую часть устной культуры (в те времена бесспорно доминировавшей в мире неграмотных), он открывал бескрайние горизонты перед человеческой мыслью, придавая ей свободу и силу. Он фактически разрушал привилегию на распространение идей и информации, от века принадлежавшую очередным правителям. Дальше произошло следующее: для того чтобы распространять свои идеи, уже не нужно было держать при себе свору писцов, чего ни одно частное лицо не могло себе позволить, или иметь гравировальный станок, машину, настолько сложную и малопродуктивную, что это исключало получение какой бы то ни было прибыли. Фантастика.

Но нам сейчас важно прояснить, что, несмотря на сногсшибательные последствия, изобретение книгопечатания все-таки остается для нас блестящим технологическим прорывом, который все-таки не явился заметным потрясением в области человеческой мысли, сравнимым с научной революцией или с приходом идеологии романтизма. Подобно прочим технологическим революциям, она, похоже, не привела непосредственно к коллективной мутации разума: она будто бы застопорилась, не дойдя до цели, дав человеческому роду время принять свои меры и прибрать ее к рукам. И все же она явилась гениальным ходом в партии, не слишком изменившейся, продолжившейся по тем же самым правилам, основанным, со всем почтением, на истории игры, которая в основе своей осталась прежней.

СТЕФЕНСОН. Приведу другой пример, не такой расхожий: изобретение паровой машины (Англия, 1765). И здесь речь не идет просто о гениальной находке: это открытие изменило мир. За данным изобретением последовала промышленная революция, неисчислимые последствия которой сказались не только в повседневном обиходе, но прежде всего в экономической и социальной географии мира: карта, обозначавшая пути движения денежных средств и границу между богатыми и бедными, устарела в тот самый день, когда заработал первый ткацкий станок на паровой тяге: все изменилось, да таким радикальным и насильственным способом, что львиную долю леденящих душу кровавых конфликтов двадцатого столетия можно возвести к первому скрипу этого на первый взгляд безобидного механизма. Правда, впечатляет?

Но и здесь то же самое: волна вроде бы захлестнула человечество с головой, но потом отхлынула, и если сейчас мы ищем развилку, направившую нас на другой путь, изменившую наше самосознание, мы вспоминаем не паровоз Стефенсона и даже не глухое отчаяние первых английских фабрик. Нет: мы вспоминаем Гуманизм, вспоминаем Просвещение. Подлинные революции в умах, связанные с технологическим прогрессом лишь постольку-поскольку. Теперь, по прошествии веков, можно видеть, что именно они выполняли роль смазки в мировом механизме, пока не заработала гидравлическая система, способная сдвинуть с места колоссальные слои – многотонные идеологические пласты, – задавшись целью изменить абрис человеческих чувств, взрыть внешнюю оболочку планеты под названием «человек». То были не просто прекрасные ходы: то была новая игра.

Фактически, немного упрощая, мы можем сказать, что многие революции изменяют мир, и часто это технологические революции; но таких, которые изменяют людей, причем радикально, немного: их, наверное, следует называть ДУХОВНЫМИ РЕВОЛЮЦИЯМИ. Любопытно, что мы, повинуясь наитию, ПОМЕЩАЕМ НАШУ РЕВОЛЮЦИЮ, РЕВОЛЮЦИЮ ЦИФРОВУЮ, ВО ВТОРОЙ РАЗРЯД, СРЕДИ РЕВОЛЮЦИЙ ДУХОВНЫХ. Хотя она со всей очевидностью предстает перед нами как революция технологическая, мы приписываем ей размах, каким обычно технологические революции не обладают: признаем за ней способность породить новое понимание человечества. Вот почему мы так на нее реагируем, вот откуда берутся наши страхи. Мы не ограничиваемся тем, что предвидим опасности, связанные с любой технологической революцией: многие лишатся работы, произойдет несправедливое перераспределение благ, целые культуры исчезнут, пострадает планета Земля, закроются старые молочные лавки, и т. д., и т. п. Мы, конечно, перечисляем все эти бедствия, но, как выше указывалось, в какой-то момент наши страхи становятся шире, распространяются на моральную, духовную, даже генетическую природу человека: нас приводит в ужас радикальная мутация, явление нового человека, нечаянно порожденного неодолимым и неотразимым техническим изобретением. Мы прозреваем в малой революции, технологической, приход революции большего масштаба, самым откровенным образом происходящей в умах.