Рихард Крафт-Эбинг - Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни

Его воображаемые болезни никогда не беспокоили меня очень серьезно, потому что мне всегда нетрудно было убедить его, что они существуют только в его фантазии. Но на этот раз было что-то, чего нельзя было отрицать. Мне, впрочем, удалось скрыть от него мои опасения и убедить его, что это, по всей вероятности, нервные припадки, неразлучные с его профессией, и которыми, конечно, страдает большинство писателей. Он охотно доверял моим словам, и когда припадок проходил, он тотчас забывал о нем. Успокоило меня больше всего то, что Леопольд, несмотря на эти припадки, был свеж и бодр и даже начал полнеть.

Я всячески старалась успокоиться, но мне это никогда не удавалось окончательно. Привычка спать в одной комнате с детьми сделала мой сон чрезвычайно чутким, малейший шум нарушал его.

Однажды ночью я проснулась от того особенного звука, который происходит от натягивания брюк. Одним скачком я прыгнула с кровати и очутилась в комнате Леопольда.

– Что случилось? Что ты делаешь? – спросила я его.

Он удивленно и рассеянно смотрел на меня и молчал, как будто сам не знал, что он хотел предпринять. Потом, по-видимому, вспомнил и, как будто очнувшись от сна, сказал мне:

– Как это странно. Кто-то пришел сказать мне, что в доме пожар, и я, чтобы не сгореть в кровати, стал поспешно натягивать брюки, чтобы выскочить из окна.

Остальную часть ночи я провела, сидя на своей кровати, не оттого, что я боялась уснуть, но чтобы быть готовой в случае новой попытки моего мужа выскочить из окна.

На следующее утро мы обсуждали с ним его сон, и он сказал мне, что, несомненно, бросился бы из окна, если б я не пришла. Я дрожала при мысли, что это несчастье могло случиться, если б мой сон был более крепким.

С тех пор я велела класть каждый вечер тюфяк возле кровати моего мужа и очень долгое время спала на нем. Этот случай снова заставил меня беспокоиться о его здоровье, и его припадки, к которым я уже начала привыкать, стали еще больше прежнего тревожить меня.

Всякий, конечно, поймет, что при таких обстоятельствах я всячески старалась удовлетворять все его фантазии и бесконечно терпеливо выслушивала его разговоры, вечно одни и те же, относящиеся к моей предстоящей измене, потому что только это развлекало его и избавляло от припадков. Бывали дни, когда он заходил слишком далеко, в такие дни я не выходила из своей роли жестокой властительницы и только с нетерпением ждала ночи, чтобы снова стать самой собой.

Среди всех этих забот и неприятностей одно только успокаивало меня: у меня больше не будет детей. Со времени рождения последнего я приняла решение, каковы бы ни были последствия, никогда не иметь больше ребенка.

Так как я не могла объяснить настоящую причину моему мужу, то я сказала ему, что женщина не может родить, кормить новорожденного и в то же время иметь любовников. Он понял и согласился со мной.

В августе 1876 г. мы вместе с детьми отправились на курорт Фролейтен, где поселились за городом, в доме лесничего, стоявшем в очень уединенном месте на, опушке леса.

Из всех моих новых знакомых мне больше всего нравилась генеральша, баронесса Урбан. Я очень полюбила ее, и, мне кажется, она так же относилась ко мне; вскоре нас связывала нежная дружба, которая продолжалась и после нашего отъезда из этого места.

Она была небольшая и хрупкая, с белокурыми, слегка рыжеватыми волосами и белыми руками…

О, эти женские руки! Конечно, самые красивые, которые когда-либо существовали; к тому же она так умела держать их на темном бархате мебели или в пышных кружевах! Белые и нежные, с розовыми кончиками, они походили на цвет яблока, только что упавшего с дерева.

Эти руки были слишком нежны и слабы, чтобы что-нибудь удержать, и я не удивилась, что они не удержали нашей дружбы.

Мы проводили вместе очень много времени, и она много рассказывала мне о своей жизни, между тем как я умалчивала о своей. Ибо, что я могла сказать, и имела ли я на это право?

Как часто я страдала, что не могла отплатить ей доверием! Как и всем, многое во мне должно было показаться ей странным.

Когда, уступая настойчивости мужа, я играла на бильярде в казино в открытой меховой жакетке, с волосами, заплетенными в две косы, падавшими мне на спину, курила папиросы, позволяла ухаживать за собой и нарочно принимала легкомысленный вид, я вооружалась терпением при виде наглого обращения мужчин и презрительных улыбок женщин, но когда я замечала проницательные глаза баронессы, боязливо устремленные на меня, я иногда чувствовала, что силы покидают меня.

В этот период моего десятилетнего замужества были написаны все лучшие, прекраснейшие произведения моего мужа.

Из Парижа получали тоже приятные известия, поощрявшие его к работе.

Его роман «Идеал» появился в «Opinion nationale»; его «Завещание» в «Kepublique francaise»; Мельяк и Галеви просили позволения написать оперетку на тему одного из его рассказов; «L`Univers illustre» напечатал разбор его произведений с приложением сто портрета; женевская газета писала, разбирая его «Наследие Каина»: «Эти рассказы – отзвук грандиозной трагедии, героем которой является страждущее человечество. Захер-Мазох соединяет в себе темперамент лорда Байрона и форму Мериме».

Бюлоз, с которым Леопольд был уже год в натянутых отношениях, писал ему, что с удовольствием напечатает его роман в «Revue des deux Mondes». Катерина Штребингер, сделавшаяся невестой Рошфора, сообщала нам, что он и Бюнах думают сделать пьесу из его романа «Лазутчик», главную роль в которой будет играть Сара Бернар. Катерина, с которой мы сошлись даже на «ты», писала кроме того, что ее жених рано или поздно будет, конечно, президентом республики и что тогда мы должны непременно переехать в Париж, где она и Рошфор будут нас пропагандировать.

Директор издательской фирмы Галлер в Берге намеревался покинуть ее, чтобы открыть собственное дело, причем хотел приобрести все произведения Захер-Мазоха и не издавать вовсе других вещей.

Я видела перед собой блестящую будущность для моих детей: видела их счастливыми, богатыми, носящими знаменитое имя, и необходимость пожертвовать своим личным счастьем для них казалась мне такой легкой, что я даже ни минуты не задумывалась над этим.

В октябре мы вернулись в Брюк; Леопольд был здоров, свеж, бодр и работал так, как уже давно с ним не случалось.

В ноябре была очень дурная погода; он простудился, охрип и оставался так до самой весны.

Моя новая жизнь, полная мелких и крупных забот, гордости и радости, унижения и стыда, поглощала меня настолько, что я почти никогда не думала боль– me о моей несчастной молодости, а если и приходилось иногда вспомнить ее, то она представлялась мне и туманной дали, как отдаленный, затерянный отрывок моей жизни, с которым я была связана лишь гонкой нитью воспоминаний.