Рихард Крафт-Эбинг - Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни

Кто-то сказал ей, что Сефер-паша обладает великолепной коллекцией в своем замке Бертольдштейн, близ Шейхенберга.

Она написала паше, объяснив, кто она, что живет и Граце с нами и очень желала бы познакомиться с его коллекцией, о которой много слышала, чтобы сообщить о ней Рошфору.

На другой же день получено было приглашение от Сефер-паши провести несколько дней в Бертольдштейне, которое относилось также и к нам.

Между тем Катерина успела узнать, что Сефер-паша был в действительности польский граф, который, потерпев неудачу в дипломатической карьере в Европе, переселился в Египет, где сделался близким другом вице-короля, а затем и могущественным министром при нем.

Чувствуя, что ему нечего больше делать в Египте, он перевез все свои сокровища из Каира в безопасный Бертольдштейн; так, по крайней мере, говорили.

Все это очень нравилось Катерине, а еще более моему мужу. Оба они странно воодушевились.

Катерина тотчас занялась заказом туалета, который должен был быть прекрасен, как «сон в летнюю ночь», а Леопольд осмотрел все мои меха. Если и на этот раз это не «грек», тогда я должна отказаться от мысли отыскать его. Наполовину польский дворянин, наполовину восточный деспот – да это идеал «грека»!

Накануне нашего отъезда у Леопольда разболелись зубы. На другой день он объявил, что зубная боль мешает ему сопровождать нас. Он хотел вырвать зуб, и для этого дантист должен был прийти к нам. Леопольд не захотел, чтобы ему анестезировали зуб, а я должна была надеть на себя мех и стоять перед ним, глядя на него с жестоким видом, во время операции.

Я уже привыкла к такого рода представлениям; я играла свою роль к его полнейшему удовольствию и необычайному удивлению дантиста. Он заявил, что зуб не был нисколько испорчен и жаль рвать его, но Леопольд был другого мнения; по его словам, он испытал такое наслаждение, что с удовольствием согласился бы вырвать себе все зубы.

Мы должны были уехать после полудня.

После завтрака Леопольд объявил, что предпочитает приехать на следующий день, потому что изнервничался после операции и хотел бы отдохнуть; нам оставалось только ехать одним, извиниться за него перед Сефер-пашой и сказать, что он прибудет на другой день.

Итак, мы отправились одни.

В Фюрстенфельде нас ожидали два экипажа, фургон и восхитительная коляска, запряженная великолепными лошадьми. Слуги, которые говорили только по-французски, приняли нас необыкновенно торжественно.

Это была очаровательная поездка вдоль долины, затем по горному склону до самого замка, но тем не менее удовольствие мое было не без некоторой примеси горечи. Передо мной торчала широкая спина кучера-англичанина, сидевшего, вытянувшись в струнку, а рядом маленькая фигурка француза. Почему ты очутилась в этой элегантной коляске? Куда мы попали? И зачем? Неужели я никогда не отделаюсь от всей это лжи и обманов?

Мое место дома было не занято; мне постоянно приходилось, расставаться с детьми; зачем? Я сердилась на Катерину, которая увлекла меня за собой, и подъехала к Бертольдштейну совершенно расстроенная и огорченная.

Сефер-паша принял нас любезно, но вместе с тем и величественно, как подобает вельможе.

Бертольдштейн был полуразрушенным замком, когда паша купил его за гроши и велел перестроить. Теперь замок был полон восточного величия, парижской роскоши и художественных сокровищ. Во всем этом богатстве и сумасбродстве чуялось что-то оскорбительное, резкое и холодное, как и в самом владельце.

Когда мы несколько приоделись, то отправились к Сефер-паше, сидевшему под тенью великолепной липы на переднем парадном дворе.

Катерина, очевидно, в своих письмах выдала себя зa первоклассную наездницу, так как он тотчас же велел вывести всех своих верховых лошадей. Это пыли, несомненно, очень дорогие экземпляры, достоинства которых отлично умели показать его английские грумы.

Катерина уже раньше бредила этими лошадьми, о которых ей много говорили, и твердо решила заставить Сефер-пашу подарить ей одну из них. Она хотела теперь же наметить свой выбор, что было нелегко, так как каждое из этих животных было бы роскошным подарком. Выехать на такой лошади в Грац, возбудить зависть – вот чего ей страшно хотелось в то время, когда она с восторгом осматривала удивительных животных. Я заметила лукавую усмешку под седыми усами старика и поняла, что ей не так-то легко это удастся, так как он, очевидно, вовсе не был наивным новичком.

В этот вечер мы обедали с Сефер-пашой втроем. Из двух лакеев, служивших под надзором метрдотеля, один был молодой, красивый нубиец с удивительно блестящими глазами. Катерина взглянула на него, и я заметила, как щеки ее покрылись румянцем.

Кофе нам подали в небольшой гостиной, рядом со спальней паши. Довольно пожилой лакей занят был последними распоряжениями, когда мы вошли в нее. Проходя мимо него, Сефер-паша сделал ему какое-то замечание с выражением такого презрения и сдержанного гнева, что кровь бросилась мне в лицо. Человек этот притиснулся к самой стене бледный как смерть; я видела, как дрожали у него руки.

Сефер-паша, очевидно, заметивший, какое впечатление произвело на меня это обстоятельство, сказал, как бы извиняясь, что этот человек – мошенник и заслуживает такого обращения; он получал 12000 фл. жалованья и, кроме того, крал еще 100000, так как заведовал решительно всем.

– В таком случае я отказала бы ему.

– И взяли бы другого, который стоил бы того же!

Катерина заговорила о нубийце, и Сефер-паша рассказал, что подарил такого же красивого императрице Елизавете, которая им очень довольна. Тот же, который у него, наоборот, очень злой, и все слуги дрожат перед ним, опасаясь, что он когда-нибудь совершит преступление. Затем он рассказывал нам о жизни на Востоке и говорил о том, как там надо остерегаться приближенных, которых всякий может подкупить.

Мне все более и более было не по себе; эта холодная роскошь давила меня, и я думала о ясном смехе моих детишек. Слуги проводили нас в наши комнаты, иначе мы сами, конечно, не нашли бы дороги.

Это было длинное и утомительное шествие. Мы то поднимались, то спускались по лестницам, проходили по широким галереям и узким коридорам, по громадным залам, наполненным оружием и рыцарями в латах, но очаровательным башенкам, в которые луна глядела, точно призрак, сквозь узенькие, как щели, оконца. Мы с изумлением остановились посреди одной башни, через нону разрушенную стену которой врывался ветер и шелест леса; осколки и куски чудесной вазы валялись на полу, а из золоченой рамы свисала разодранная картина. По словам лакеев, молния упала сюда несколько дней тому назад и произвела все это разрушение. Наконец мы очутились в громадной приемной, в которой было множество дверей, откуда одна вела в наши комнаты.