Рихард Крафт-Эбинг - Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни

Последний был очень доволен своей поездкой в Бертольдштейн во всех отношениях, кроме одного, главного: Сефер-паша не сделался моим любовником. А он был точно создан для этой роли!

Но вскоре он должен был ехать в Каир, и было уже поздно – на этот раз.

Леопольд страстно желал, чтобы Сефер-паша во время своего посещения пригласил бы нас ехать вместе с ним в Египет…

Это было бы идеально в смысле «Венеры в мехах», впрочем, не все было потеряно, так как Леопольд был уверен, что я понравилась паше, и что он не переставал пожирать меня глазами.

Тотчас же после возвращения из Бертольдштейна наши отношения с Катериной начали портиться. Тайное недовольство, которое мой муж постоянно испытывал против нее, мало-помалу возросло и в последнее время обратилось чуть не в ненависть. Хотя он не соглашался со мной и давал неправдоподобные объяснения, мне кажется, я поняла настоящую причину этого раздражения.

Катерина, не питавшая ни к кому уважения, относилась так же и к нему: она восхищалась его талантом, но его самого считала смешным и не стеснялась высказывать это.

Он не выносил этого. Он был добр, благороден, идеального характера и желал, чтобы его ценили по заслугам люди, с которыми он имел какие-нибудь отношения.

Кроме того, мой муж отличался одной особенностью: когда он ошибался в своих предположениях, то приписывал свое заблуждение не себе, но людям, о которых шла речь. Он вообразил, что в обществе Катерины я очень скоро найду «грека»; этого не случилось, и он приписал это злобности Катерины, которая якобы отваживала у меня всех поклонников. «Венера в мехах» представляла для него самый, важный вопрос в жизни. Катерина, с присущим ей легкомыслием, шаг за шагом разрушала самые основательные его надежды. Как мог он не ненавидеть ее?

Кроме того, у нее был другой громадный гардероб, она не признавала кацавеек! Однажды он упрекнул и этом, выразив желание видеть на ней это одеяние; она возразила ему своим саркастическим тоном:

– Никогда! Мне жаль смотреть даже на Ванду, когда она скрывает свою грациозную фигуру под этой не юной штукой. Не хватает еще, чтобы я закутала вою стройную талию в неуклюжие меха! Твои кацавейки! Если б ты знал, до чего ты смешон со всеми своими историями!

– Что? Ты находишь, что они не идут Ванде?

– Именно. Да посмотри же на нее, бедненькую, как ей трудно двигаться и как это ее толстит! Она совершенно напрасно слушается тебя и уродует себя.

Таким образом. Предложи мне мужчина миллионы, я не пожертвовала бы ему и частицей кокетства.

Он не промолвил больше ни слова, но я поняла, что он вычеркнул ее из списка своих друзей.

Как раз в это время случилось одно обстоятельство, которое подтвердило мнение моего мужа относительно Катерины.

Однажды со свойственным ей юмором, не щадя и себя, она рассказала нам, что они с графом Спауром договорились-таки, наконец, и только потому, что он говорил ей обо мне, как о женщине, в которую ему нетрудно влюбиться. Это был лучший козырь в его руках, и он выиграл игру.

У Катерины было много бриллиантовых украшений, очень изящных, но не ценных, подаренных ей Рошфором. Совершенно случайно она узнала, что они поддельные. Это ее страшно рассердило, и она решила отомстить во что бы то ни стало. Она утверждала, что у нее есть некоторые сведения, которые, при случае, могут совершенно уничтожить политическое значение Рошфора. Она даже показала мне письмо, написанное ею по этому поводу Рамбетте, а через несколько дней и ответ от него: несколько строчек, написанных на карточке, извещавших, что он будет счастлив видеть ее в Париже.

Я знала, что Рошфор, не имевший в то время состояния, неоднократно и щедро помогал Катерине, когда благодаря своей расточительности она нуждалась в деньгах; я ей советовала не выдавать его, тем более что его самого могли ввести в заблуждение относительно этих бриллиантов. По-видимому, она согласилась со мной; как бы то ни было с вопросом этим было покончено.

С тех пор мой муж хотел порвать с Катериной; таким образом, если Катерина с Рошфором разойдутся, то последний не сможет считать Леопольда принадлежащим к противному лагерю. В это время мой муж вел процесс с одним издателем, что доставляло ему много беспокойства. Он все время находился в раздраженном состоянии, а при таких обстоятельствах столкновение с Катериной было неизбежным.

Согласно своей любимой привычке приносить свежие новости по части неприятных слухов относительно своих друзей, она исправно приходила каждый день к двенадцати часам, когда мы еще сидели за столом, и с живейшим удовольствием выкладывала все сплетни.

Мой муж, который почти всегда был замешан в них, бледнел от сдержанного бешенства. Он плохо переваривал завтрак, проглоченный наскоро от злости, и чувствовал себя потом весь день больным. Уже раздраженный против нее и решившись от нее отказаться, он воспользовался подходящим случаем и сказал, что запрещает ей приносить к нам в дом женские сплетни с улицы; ему надоело, прибавил он, портить себе и семейную жизнь, и обеды благодаря 14 злому языку. Катерина ушла и больше не возвращалась.

В конце октября баронесса Урбан пригласила меня провести несколько недель в Тисновицах, в имении ее брата.

Хотя я и была в восторге от этого приглашения, но не намеревалась воспользоваться им. Я знала, как мне нужно расстаться так надолго с детьми, да кроме юг о, мы снова находились в таких стесненных обстоятельствах, что мое присутствие дома было необходимо, так как только я одна умела устранять всякие затруднения; у меня не хватало духу оставить мужа и детей одних. Мой муж был не согласен со мной.

Брат баронессы, Бруно Бауер, владелец сахарного завода в Тисновицах, был гусарским офицером: Леопольд видел в нем возможного «грека».

Я во что бы то ни стало должна была ехать. Чтобы оставить немного денег в доме и не ехать самой без гроша, послала заложить единственное платье, которое у меня было, кроме того, что я брала с собой в Тисновицы; все остальные еще раньше были отправлены туда же. Я уехала в последних числах октября, с тремя флоринами в кармане.

Снова привожу вместо рассказа письма, которые посылал мне в то время муж.

Грац, 30 октября 1879 г.

Дорогая Ванда!

Мы все здоровы. Третьего дня я почувствовал некоторое недомогание, но ненадолго и исключительно благодаря твоему отсутствию.

Я стараюсь утешиться усиленной работой, да прогулками и игрой с детьми.

Поблагодари баронессу за ее телеграмму; я был страшно рад, что так скоро узнал о твоем благополучном приезде. Я знаю, что ты в хороших руках, что ты довольна, и радуюсь, что ты приятно проведешь несколько дней вдали от всяких забот. Если Шницер, Ллойд и «Abendpost» пришлют денег, я смогу уплатить самые спешные долги.