Рихард Крафт-Эбинг - Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни

Их единственной заботой было не огорчать мать, не причинять ей никаких беспокойств и тревог, и в доме у них никогда не было слышно ни ссор, ни разногласия. Г-жа Рис была когда-то красавицей, но она, казалось, совершенно забыла об этом; всю свою гордость и тщеславие она полагала в детях.

Сестра г-жи Рис была замужем за неким г. Зуром, который был управляющим этого имения. У нее тоже было трое детей. Мне никогда не приходилось видеть разом такой ватаги детей, и я не могла налюбоваться ими. Прелестное зрелище представляли наши дети, игравшие с детьми г-жи Зур: одни не знали ни слова по-венгерски, а другие – ни слова по-немецки, а между тем, они понимали друг друга. Иногда венгерско-немецкая болтовня внезапно обрывалась: являлось какое-нибудь затруднение, и они переставали понимать друг друга; игра приостанавливалась, на «детских личиках выражалось напряженное внимание, неподвижно, не произнося ни слова, всматривались они один другому в глаза и все понятно; веселая улыбка озаряла серьезные мордочки, и игра снова разгоралась.

Среди такого множества детей наши дети обращали на себя внимание одной своей особенностью: оба мальчика, Саша и Митчи, обращались к нам и выражались о себе только в третьем лице. Если, например, Саша хотел сказать: «Папа, позволь мне пойти в сад!» – он выражался таким образом: «Позволит ли ему (т. е. Саше) папа пойти в сад?» Это всем казалось очень странным, а между тем, никто не учил детей этому, они сами стали употреблять этот оборот с тех пор, как научились говорить, и даже теперь мой сын не называет меня «ты» или «вы», а всегда «она». Это атавизм со стороны отца, который, обращаясь к своим родителям, говорил «отец» или «мать» вместо «ты» или «вы». Странно, что Лина не наследовала этого польского оборота и была с нами на «ты».

В первое время меня угнетал странный запах в воздухе, который сильно напоминал опий. Я чувствовала тяжесть в голове и дышала с трудом. На детях тоже было заметно его действие: ночью они тревожно вскрикивали во сне и с плачем отталкивали от себя воображаемых чудовищ; они успокаивались, только окончательно проснувшись и видя нас возле себя. Леопольд один был нечувствителен к этому. После долгих стараний объяснить себе это явление мы наконец поняли его.

Возле самого дома находился ключ, заросший очень густым кустарником. Однажды я заметила каких-то людей, тщательно искавших что-то в ветвях; на мой вопрос о том, что они делают, они ответили, что скупили по всей местности шпанских мух, которых они и собирали в эту минуту. Тогда я заметила, что все листья кустарника были покрыты небольшими насекомыми блестящего зеленого цвета, которых эти люди осторожно брали руками и опускали в стеклянные банки. Вместе с насекомыми исчез и этот нежный, удивительный запах, так вредно влиявшим на пае с детьми.

Весь дом относился к моему мужу с любовью, восхищением и уважением. Какой он был любезный, добрый и простой! Он говорил приятные вещи дамам, относился с почтительной нежностью к молодым девушкам, предсказывая им прекрасную будущность и намекая на таинственное счастье, ожидающее их; и никто не умел так приладиться к детскому пониманию и разделять их игры с таким увлечением, как он. Нередко он присаживался к малюткам и рассказывал им такие чудесные истории, что они неподвижно сидели, широко открыв глаза и не спуская их с его губ, точно под влиянием каких-то чар.

Он на всех оказывал бодрое и поучительное влияние, и все относились к нему с нежной благодарностью.

Однажды ему пришла мысль устроить костюмированный бал. Он целыми днями проводил время среди женщин, придумывая костюмы, наиболее подходящие к их красоте. Они приносили ему свои платья, кружева, ленты и драгоценности, он рассматривал все это, сочинял костюмы и заставлял примерять их. Недостаток материала был ощутителен, во мой муж отличался изобретательностью ума и устроил все так удачно, что в назначенный день весь дом был костюмирован.

Но любимой его игрой была игра в разбойники, потому что в ней была возможность проявить жестокость. Огромный парк был точно нарочно создан для этой игры: в нем были горы, темные овраги, страшные пещеры, глубокие пропасти, множество других мест, где мирный путешественник мог подвергнуться нападению и ограблению. Молодые девушки, надев на себя мои меховые жакетки – символ жестокости, прятались в укромных местах к ужасу «одинокого странника». Когда он проходил по пустынному месту, раздавался таинственный свисток, и со всех сторон внезапно набрасывались на него меховые жакетки. Он старался защищаться, бежать, но врагов было множество, и они одерживали над ним верх; его связывали по рукам и ногам крепкими веревками и тащили в глубину леса, где капитан шайки – капитаном была я – должен был судить его.

Он, конечно, с удовольствием подвергся бы наказанию со стороны молодых девиц, но не осмеливался просить их об этом, зная, что у них не хватит духу нанести малейшую боль их «дорогому доктору».

В теплые лунные ночи мы часто оставались до двенадцати часов в саду, в то время как Франца, старшая дочь г-жи Рис, прелестный семнадцатилетний ребенок, играла какую-нибудь прекрасную серьезную музыкальную пьесу. Мы слушали молча. Надменная, холодная и равнодушная луна двигалась над нашими головами и медленно спускалась вниз за тополя, которые осеняли нас своей тенью, между тем как березы бросали серебристый свет вдали.

Торжественные звуки раздавались в ночной тишине, действительность расплывалась в туманной дали, пробуждались прежние мечты, оживали давно позабытые надежды и желания. Но все эти воспоминания были тусклы и точно неподвижны – последнее слабое пробуждение души, которая не помышляет больше о борьбе готовая склонить голову и погрузиться в вечность.

Луна спускалась все ниже и ниже, яркий блеск берез угасал, и тени дерев, удлиняясь, сливались вместе, вся картина становилась туманной и смутной, как судьба.

Я снова принялась писать. Мне не надо было заниматься хозяйством, а так как я во всяком случае должна была оставаться с Леопольдом, когда он работал, к) не лучше ли мне было тоже писать и зарабатывать ним деньги. Я писала еженедельно по фельетону и «Пештскую газету», которая платила мне по 10 фл. кроме того, я посылала хорошенькие рассказы в бернинскую или гамбургскую газету, таким образом, я зарабатывала от 40 до 60 фл. в месяц. Я делала это охотно и могла бы отнестись к этому с еще большей охотой, если б могла писать по своему вкусу; но, увы, по было невозможно. Моя работа должна была доставлять удовольствие и радость моему мужу, и поэтому я принуждена была писать жестокие рассказы. Чтобы настроиться подходящим образом, я должна была надевать на себя какой-нибудь мех и класть перед собой на стол большую собачью плетку.