Михал Огинский - Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1

На всякий случай я сохранил у себя циркулярное письмо министра Лаллемана, адресованное всем представителям Французской республики, с просьбой оказать мне содействие при получении места на корабле. Генерал Миот написал французскому консулу в Ливорно и со своей стороны также хлопотал обо мне.

5 февраля 1796 года в ливорнском порту я поднялся на борт фрегата, который выкупил венецианский капитан и перестроил его в транспортное судно.

После этого мы вполне благополучно обошли остров Эльба, Сардинию и проплыли вдоль побережья Сицилии. Но вскоре встречный ветер и последовавший затем штиль надолго приостановили движение корабля. Понадобилось более трех недель, прежде чем мы добрались до Мальты, где капитан решил сделать остановку для пополнения продовольственных запасов.

Примерно через три недели мы снова двинулись в путь и за четыре дня пересекли Средиземное море. Как только вышли в воды Архипелага, сразу за островом Цериго корабль попал в сильный многодневный шторм. Затем целую неделю мы провели на небольшом острове Спеце, пока приводили в порядок паруса и чинили судно. Я страшно переживал и нервничал из-за бесконечных задержек, а тут еще капитан заявил, что корабль по техническим причинам не сможет дойти до Константинополя, и в Смирне судно вновь будут ремонтировать. На свой страх и риск капитан прошел-таки через Архипелаг и, избежав нападения пиратов, мы, наконец, стали на якорь в Смирне. Здесь я и сошел на берег после пятидесятипятисуточного плавания.

Недели, проведенные в этом древнем городе, пошли мне на пользу. Итальянский доктор Торретта очень старался, чтобы хотя бы частично восстановить мое расшатанное здоровье. Дружеские встречи с французскими негоциантами и консулом Голландии вернули мне моральные силы и отвлекли от моих забот и тревог.

На следующий день после моего приезда в Смирне произошел пожар. За каких-то семь часов более двух тысяч домов и магазинчиков превратились в пепел. И я впервые увидел, как беспечно и бестолково на Востоке люди борются с этим бедствием. Поразила невероятная скорость, с которой огонь пожирал деревянные постройки, расположенные в опасной близости друг от друга.

О приезде в Смирну я сразу же написал Вернинаку, послу Франции в Константинополе. В ожидании его ответа и оказии для продолжения путешествия в перерывах между приступами лихорадки я любил прогуливаться в окрестностях Смирны. Не раз и не два побывал на руинах храма Артемиды Эфесской.

Я часами мог простаивать на мосту Караванов, где на передышку останавливались погонщики верблюдов и, не торопясь, курили свои трубки. По преданию сюда приходил Гомер и прославлял здесь подвиги греков у стен Трои, прокладывая себе путь в бессмертие своими страстными изумительными песнями.

Недели через три пришло письмо от Вернинака. Он описывал свои волнения в связи с полным неведением, что со мной сталось, где я запропастился и почему так надолго задержался мой приезд в Константинополь. Вернинак сообщал, что уже несколько недель получает адресованные мне пачки писем из Парижа и Венеции, и просил меня по прибытии в Константинополь везде представляться как Жан Ридель. Под этими данными я, собственно, и ехал в столицу Оттоманской Порты. Посол предупреждал, что повсюду я должен выдавать себя за гражданина Франции, так как моя подлинная фамилия, равно как и миссия в пользу Польши могли вызвать нежелательную реакцию и даже подозрения и опасения в дипломатическом корпусе Константинополя.

Шло время. Корабля на Константинополь все не было, и я решил продолжить путь верхом. Вместо прислуги со мной следовал янычар от консульства Франции. Чуть позже нашими попутчиками стали и несколько турок: чем больше людей, тем безопаснее в дороге. На площади в городе Магнесии проехали мимо какого-то неказистого памятника. Янычар пояснил, что это гробница Фемистокла. На третий день пути мы встретили несколько человек из окружения правителя Магнесии Карасмана-оглу и его личного переводчика. Эти люди пригласили меня отобедать с их властелином. Пришлось свернуть с дороги и сделать крюк, что заняло пару часов. Я переплыл реку Граник и, проделав за шесть дней сточасовой путь, прибыл, наконец, в Мохалиц. Здесь я сел на скверный турецкий корабль и за сутки пересек Мраморное море. Остроконечный шпиль сераля, который великолепно смотрелся от Принцевых островов, и радующие глаз контуры константинопольского порта хоть на какое-то время отвлекли меня от всех невзгод и недугов, и мне стало легко и приятно, что я уже в столице Оттоманской Порты.

Корабль бросил якорь. Я спустился по трапу и встретил гражданина Дантана, переводчика французской миссии, который совершенно случайно оказался в порту. Он быстро отвез меня в резиденцию посла. Вернинак посоветовал мне пожить несколько дней в гостинице, а затем подыскать жилье в районе Пера, рядом с его резиденцией. Посол сообщил, что по рекомендации французского правительства он берет меня под свое покровительство и будет согласовывать со мной все вопросы, касающиеся Польши. Вернинак напомнил о необходимости не раскрывать мое польское происхождение и всюду выдавать себя за француза. Мне следовало быть внимательным и осторожным в отношениях с подозрительными лицами, в том числе и с гражданами Франции, и не спешить заводить знакомства и связи, в особенности среди иностранных дипломатов. Посол обещал также, что встречаться мы будем часто и для него станет приятным долгом передавать мне все сведения, которые, по его мнению, могут заинтересовать моих соотечественников.

Я не стал с первого раза расспрашивать Вернинака об отношении Оттоманской Порты к печальным событиям в Польше, но из его коротких реплик понял, что те надежды на Турцию, о которых он говорил девять месяцев назад в Венеции, не оправдались.

Посол жаловался на то, что турецкая сторона холодно и медленно реагирует на любые предложения по польскому вопросу. Кроме этого, иностранные дипломаты плетут интриги, чтобы свести на нет все попытки французского правительства оказать воздействие на Оттоманскую Порту. И тем не менее дипломат считал, что время и события принесут новые надежды.

Озадаченный такими новостями, я совсем расстроился, когда в гостинице начал читать письма, переданные Вернинаком. Стало понятно, что между нашими соотечественниками в Париже произошел разлад. В одиночестве остался гражданин Барс. На должность представителя короля и Речи Посполитой он был назначен еще на конституционном сейме и с тех пор безвыездно жил в Париже. Теперь гражданин Барс обращался ко мне с просьбой поддерживать переписку только с ним и предупреждал, что у него появились личные враги, которые попытаются дискредитировать его перед французским правительством. Именно они, считал Барс, и постараются сделать все, чтобы вызвать у меня недоверие к нему. Мне писали также, что с другой стороны, все поляки, проживающие в Париже избрали пять человек, которые и уполномочены вести переписку с зарубежными представителями польских патриотов. Мне было больно сознавать, что эти распри, конечно же, не добавят полякам авторитета в правительстве Франции и огорчат наших патриотов, которые свои планы строили на единстве принципов и действий всех, кто радеет о спасении родины. Но нельзя требовать невозможного. Было вполне естественно, что люди, не по своей воле оказавшиеся за пределами родины, легко ранимые и раздражительные от всех бед и несчастий, неуверенные в своем будущем, ставшие приверженцами самых различных идей и учений и не понимающие, как найти верный путь к восстановлению Польши, двинулись в обратную сторону, не найдя единого лидера, которому можно бы оказать всеобщее доверие.