Михал Огинский - Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1

Не могу выразить, какое отвращение я испытывал к человеку, который осмелился подготовить такой преступный план. Никогда главарь бандитской шайки не смог бы придумать столь чудовищную схему!.. И все же я был благодарен Дамбровскому за его откровенность. Тщательно скрывая потрясение от плана, написанного его рукой, я не хотел раздражать Дамбровского своими укорами и порицаниями, но от имени Обера дю Байе запретил ему проводить какие-либо перемещения польских военных без согласия и разрешения посла Франции и пригрозил арестом в случае неповиновения. Я забрал с собой план вместе с пояснениями к нему, намереваясь сжечь все это, чтобы не осталось и следа от позорных бумаг, сотворенных поляком [73].

Перед отъездом из Бухареста я собрал всех польских офицеров и сообщил, что отправляюсь не в Константинополь, а в Галицию для встреч и переговоров с жителями этой провинции. Я рекомендовал офицерам проявлять благоразумие, спокойствие и не предпринимать никаких действий без ведома генерала Кара Сен-Сира, которого я уже успел проинформировать обо всем, что происходит среди польских военных.

Вместе с Дениско и янычаром мы выехали из Бухареста и направились в Фокшаны. Ехать через столицу Молдовы Яссы мне не хотелось, так как тамошний господарь был слишком предан русским, и в этом городе плохо обходились с польскими военными.

Желая ускорить наше передвижение, я оставил в Бухаресте верховых лошадей и нанял почтовый экипаж. Однако в Фокшанах выяснилось, что дальше ехать мы не можем без специального разрешения господаря Молдовы. Получить эту бумагу можно было только в Яссах. Не помогли никакие уговоры и увещевания, и я вынужден был соблюсти установленный порядок. В ночь с 28 на 29 ноября мы въехали в столицу Молдовы, где несколько дней назад были задержаны и доставлены в российское консульство многие польские военные.

Прямо у городских ворот нас остановили, и какие-то люди вознамерились проводить меня во дворец господаря. И тут янычар, который головой отвечал за мою безопасность и обещал послу Франции без всяких происшествий доставить меня к границам Оттоманской Порты, стал шуметь, скандалить и угрожать всем полицией. Он утверждал, что его господин имеет указ, подписанный самим султаном, а поэтому не нуждается ни в каких разрешениях на проезд. Янычар сурово приказал форейтору немедленно ехать на почтовую станцию. Он провел меня в помещение, а сам помчался в княжеский дворец. Там, как он потом рассказывал, при одном виде фирмана низко склонились все головы подданных султана, и никто не посмел промолвить и слова, чтобы хоть на секунду задержать отъезд французского курьера.

Пока не было янычара ко мне подходили молдавские дворяне, пытаясь выяснить, кто я такой и почему здесь нахожусь, а почтовые служащие – два молодых грека – ходили вокруг да около, не спуская с меня глаз, и, кажется, догадывались, кто я и какова цель моей поездки. Меня расспрашивали на разных языках, но я очень кратко отвечал, вперемешку используя то турецкие, то немецкие слова. В конце концов, мои лаконичные ответы утомили молдаван. Восточная манера отвечать на вопросы, мой боснийский наряд и повадки коренного константинопольца убедили их, что никакой опасности я не представляю, и меня оставили в покое. Вскоре появился янычар и радостно сообщил, что лошадей уже запрягли и можно беспрепятственно ехать дальше.

Я поблагодарил Господа за то, что удалось уйти от, казалось бы, неминуемой опасности. Впрочем, тогда я не догадывался, что меня ожидает впереди.

На пятом перегоне от Ясс я узнал о смерти российской императрицы Екатерины II, которая скончалась 17 ноября 1796 года. Эту новость мне сообщил курьер, едущий в Константинополь. Вместе с ним я обедал на почтовой станции. Этот уже немолодой, хорошо воспитанный, знающий несколько языков человек, рассказал подробности, связанные с кончиной императрицы и восшествием на престол Павла. С несказанным удовольствием слушал я слова курьера о том, что новый император начал свое царствование действительно с героических поступков. Посетив в тюрьме Костюшко, он обнял его и отпустил на свободу. Такую же доброту царь проявил к Игнацию Потоцкому, к польским узникам, томящимся в петербургских тюрьмах, а также почти к двенадцати тысячам поляков, сосланных в Сибирь. Все они получили свободу и могли возвращаться к своим семьям.

Я вне себя был от радости, и это, кажется, удивило курьера. Он поинтересовался, из какой я страны?.. Мой ответ, что я французский торговец, который едет из Константинополя в Париж, его вполне устроил и он охотно допустил, что моя радость была совершенно естественной, так как хорошо знал, с каким сочувствием французы относятся к полякам. Мой собеседник уверял меня, что император Павел очень любит французский народ и несомненно в скором времени он пойдет на сближение с правительством Франции, и все завершится заключением всеобщего мира в Европе.

Спросить у курьера его имя и где его родина не хватило смелости. Что-то мне подсказывало, однако, что он не русский, и я решился полюбопытствовать, какие дела ведут его в Константинополь. Он ответил, что ему поручена очень приятная миссия: всем полякам в изгнании он везет царские слова о мире, забвении прошлого, прощении, великодушии и благотворительности. В списке польских беженцев, к которым были обращены эти слова, обнаружилось и мое имя. От волнения я не знал куда деваться и вполне мог выдать себя, если бы тотчас не расстался с этим незнакомцем.

В дороге я погрузился в размышления… Разумеется, я не мог доверяться неизвестному человеку и не стал тешить себя надеждой, что скоро встречусь с семьей и без опасений смогу вернуться в Польшу. И тем не менее только что услышанные новости о возвышенности чувств нового российского монарха зарождали в душе хоть какую-то надежду на свидание с родиной.

Мог ли я предположить, что улучшение судьбы многих тысяч моих соотечественников принесет добрые перемены для всех остальных поляков? Мог ли резко изменить свои мысли и взгляды? Мог ли растоптать доверие своих сограждан и французского правительства? Мог ли отступиться от общего дела, которому отдано столько жертв, чтобы предаться несбыточным мечтаниям и думать лишь о собственных интересах?..

Из таких вот раздумий и сомнений меня вывела неожиданная остановка возле какой-то лачуги. Как выяснилось, это было последнее жилище на границе Молдовы и Буковины. Ферма принадлежала господину Туркулу, богатому галицийскому землевладельцу и очень порядочному поляку. По его землям, которые находились под двойной юрисдикцией, проходила разделительная линия между территориями Молдовы и Буковины, и таможенники не чинили здесь никаких препятствий для местных крестьян при их ежедневных передвижениях через границу. Большинство польских военных, направляющихся в Валахию и Молдову, именно здесь пересекало границу. Этот переход использовали и мы для быстрой и надежной связи между Константинополем и Галицией.