Михал Огинский - Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1

Сразу же после возвращения Бонапарта в Париж к нему явились руководители всех политических партий. Принимать их Наполеон отказался.

Парижане жаждали увидеть его. Толпы народа стояли на улицах и площадях, по которым предположительно он мог проехать. Однако никому так и не удалось встретиться с генералом. Правительство проявляло к нему огромное уважение. И когда у членов Директории возникала необходимость проконсультироваться с Бонапартом, к нему присылали кого-нибудь из министров с любезным приглашением принять участие в заседании. После изгнания Карно вакантное место в Институте было предложено Бонапарту. Желая засвидетельствовать признательность республики генералу Итальянской армии, правительство устроило грандиозное празднество, формальным поводом которому стала доставка в Париж мирного договора, подписанного в Кампо-Формио. Перед Люксембургским дворцом были воздвигнуты огромные декоративные сооружения, на которых над пятью членами Директории развивались знамена, завоеванные в Италии. С речью выступил сам Бонапарт. Из его уст, между прочим, прозвучали и такие слова:

«Чтобы обрести свободу, французский народ вынужден был воевать с королями. Чтобы получить конституцию, основанную на разуме, ему довелось восемнадцать столетий бороться с предрассудками: религия, феодализм, деспотизм приходили на смену друг другу и управляли Европой. А с момента подписания мира, который вы заключили недавно, начинается эпоха представительной формы правления. Я вручаю вам Кампоформийский мирный договор, ратифицированный императором. Этот мир обеспечит свободу, процветание и славу республике. Когда благополучие французского народа будет основано на лучших конституционных законах, станет свободной и вся Европа и т. д.».

Я часто виделся с Сулковским, который был одним из адъютантов Наполеона и почти никогда с ним не расставался. Как-то он рассказал мне, что Бонапарт – человек довольно молчаливый, хмурый, задумчивый, как правило, чем-то озабоченный. На публике никогда не улыбается, а вот в узком кругу, среди своих, как это бывало в доме графа Лекутле де Кантеле и везде, где не было людей, чье присутствие стесняло его, генерал охотно включался в разговор и поддерживал беседу. В общении с глазу на глаз с Сулковским он откровенно и доверительно делился своими планами, а порой до слез смеялся, услышав какую-нибудь пикантную историю о дамах, которых знал лично. Как уверял меня Сулковский, вернувшись в Париж, Бонапарт поселился в маленькой, очень скромно обставленной квартире, и большую часть дня проводил над географическими картами. Он расстилал их на ковре в своем кабинете и с компасом и карандашом в руках переходил от одной карты к другой, намечая маршруты предстоящих кампаний и планируя то вторжение в Англию, то поход в Египет. В свет выезжал редко. Иногда посещал театр, где всегда предпочитал место в задрапированной ложе. Чаще всего домой возвращался часам к девяти, а затем при лампе читал до двух-трех часов ночи.

Несмотря на все знаки уважения, которые Директория оказывала Бонапарту, ни для кого не было секретом, что ее руководители завидуют генералу. Завидуют его славе, его весу и влиянию, его популярности. А вот солдаты и офицеры, возвращающиеся во Францию, с восторгом рассказывали о боевых способностях своего генерала.

Тем временем разногласия между членами правительства создавали все больше и больше препятствий для нормального развития страны. Работа центральных органов управления Франции не оправдывала ожиданий людей. Со всех сторон сыпались жалобы и нарекания. Многие стали с надеждой обращать свои взоры на триумфатора итальянской кампании.

Прошло несколько месяцев, как я приехал в Париж. На моих глазах Франция разрывалась на части от волнений и действий заговорщиков. К чему это могло привести, предугадать было сложно. Мне же представлялось, что близится правительственный переворот и грядут новые перемены. И это уже было вопросом времени. Такая перспектива ничего хорошего для поляков не сулила, и нам ничего не оставалось, как запастись терпением и ждать.

Ход моих мыслей подтвердил и министр иностранных дел Талейран, с которым я встретился перед отъездом из Парижа. Хочу воздать должное этому политику. Он был первым, кто не стал услаждать наши химерические надежды и открыто сказал, что теперь полякам было бесполезно обращаться в правительство Франции со своими просьбами и ходатайствами. При этом признавал, что все его соотечественники озабочены судьбой польского народа, и охотно допускал, что придет день, когда французы захотят и смогут помочь нам возродить Польшу. Однако в данный момент, повторил министр, думать и мечтать об этом не следовало. Говоря обо мне, Талейран заметил, что человеку, имеющему семью, едва ли стоит приносить в жертву свое состояние и противиться искушению вернуться на родину. Он знал, что в России я попал в списки лиц, объявленных вне закона, лишенных состояния и подлежащих преследованию, но не учитывал, что и в Пруссии приняты самые суровые меры в отношении польских эмигрантов. Министр советовал мне ехать прямо в Берлин и обратиться к королю Пруссии, нынешнему союзнику Французской республики, который всячески демонстрирует свою приверженность этому альянсу. Он заверил меня, что я вполне мог рассчитывать на лояльность правительства Берлина, где в случае необходимости меня возьмет под свое покровительство официальный представитель Франции.

Я поблагодарил Талейрана за внимание и заботу обо мне и сказал, что прежде чем решусь отправиться в Берлин, должен внимательно изучить тамошнюю обстановку, а пока что остановлюсь в Гамбурге. Как-никак, оттуда уже ближе к Берлину. Я попросил о рекомендательных письмах для гражданина Робержота, полномочного представителя Франции в Ганзейских городах. Уже на следующий день эти письма доставил мне гражданин Дюран, руководитель секретариата министерства иностранных дел Франции.

Уехал я из Парижа в конце апреля 1798 года, позаботившись о том, чтобы при мне не было никаких документов, писем и записок, которые могли бы вызвать хотя бы малейшие подозрения. Именно в ту пору в душе моей появилась уверенность, и с ней я уже не расставался никогда, что Польша возродится. Но ни я, ни патриоты, которые всегда были рядом со мной, к этому уже причастны не будем. Спасения я ожидал исключительно от Провидения, от счастливого стечения обстоятельств, от польских легионов, которые действительно становились ядром национального представительства.

В Гамбурге мне пришлось вести себя крайне осторожно: я попал в поле зрения российских и английских агентов, которые постоянно следили за мной. Я не общался с экзальтированными типами, избегал встреч с подозрительными личностями, не поддерживал никакой переписки с соотечественниками, проживающими в Дрездене, Венеции и Париже. В конце концов, мне удалось не подставить себя под удар. Несколько раз я встречался с генералом Дюмурье, герцогом де Лианкуром и Александром Ламетом. Гораздо чаще виделся с генералом Валансом. Мне показалось, что он старался познакомиться со мной поближе. А вот к Риваролю я заходил каждый день. Беседовать с ним было одно удовольствие. Всякий раз я обязательно слышал от него что-нибудь поучительное, разумное и интересное. Больше всего мне нравилось, когда Ривароль читал статьи из своего словаря французского языка. Жаль, что природная лень не позволила ему завершить эту оригинальную работу. Запомнились также его любопытные разъяснения и комментарии к текстам Горация, которые мы вместе читали.