Михал Огинский - Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1

Король приказал мне прийти к нему через два дня, и я принес ему копию того письма. Вот его содержание.

«Господин кавалер, вы расспрашивали меня о событиях 3 мая, о которых сообщали газеты и курьеры, доставлявшие известия посланникам разных стран в Гааге, но вы не сочли их достаточными, чтобы удовлетворить ваше любопытство. Надеюсь, что мною вы будете довольны, так как я посылаю вам с верной оказией большой пакет, содержащий часть протокола сейма с переводом основных речей, произнесенных на заседании 3 мая, а также описание торжественной церемонии, состоявшейся в тот же день. Все это рассказано очевидцем, на чью порядочность вы можете положиться. Итак, что касается вашей первой просьбы, она полностью удовлетворена. Мне труднее удовлетворить вашу вторую просьбу – пояснить вам, каково мое мнение о тех изменениях, которые должны произойти в образе правления Польши, и каковы могут быть их результаты. Вы знаете мои чувства по отношению к моей родине: мы часто говорили с вами о них во время моего пребывания в Гааге. Мне было приятно беседовать с вами, потому что вы любите Польшу и поляков и потому что мы с вами единодушны во взглядах на то, что составляет счастье народов вообще. Мы с вами едины в отвращении ко всему незаконному, сомнительному и несправедливому. Исходя из этого, мы осуждаем поведение России по отношению к полякам и считаем также, что Польша, подавляемая в течение стольких лет, должна стремиться уйти из-под ига, под которым она стонет, и воспользоваться нынешними обстоятельствами, чтобы сменить у себя форму правления. Но отвечает ли конституция 3 мая этим потребностям, ожиданиям и надеждам поляков… этого я сейчас не могу вам сказать, тем более что прошло всего лишь пятнадцать дней, как она была принята и опубликована. События следовали одно за другим с такой скоростью, что я с трудом улучил время, чтобы перечесть ее после опубликования. И тем более не было времени, чтобы вынести о ней суждение на свежую голову, так как мы все были в состоянии пьянящего восторга, что не располагает к хладнокровным рассуждениям о будущем. Я убежден, что эта конституция основана на разумных и умеренных принципах, что она более соответствует национальному характеру, чем какая-либо иная, а также отвечает нынешнему состоянию Европы, в которой борьба между анархией и деспотизмом становится неизбежной. Я убежден в чистоте намерений моих соотечественников, восхищаюсь их мужеством и энергией, их стойкостью в борьбе с препятствиями, встречаемыми со всех сторон. Очевидно даже, что сам король решился добровольно следовать за ними и что сейчас, когда я вам пишу, он, как и все мы, охвачен энтузиазмом по отношению к этому великому делу, которое он считает и своим делом… Но можно ли наблюдать без тревоги и страха за сближением Швеции и России? За неизбежным заключением мира между этим государством и Турцией? За интригами, плетущимися за спиной Польши даже в дружественных ей дворах? И, наконец, за паническим ужасом, который французская революция навеяла всем европейским кабинетам?.. Я убежден, несмотря на все это, в жизнестойкости моей родины, если двенадцать миллионов жителей, составляющих ее население, объединятся на защиту своей конституции и своих границ. Если бы только оппозиционная партия, на самом деле незначительная, но возглавляемая несколькими богатыми и могущественными лицами, не искала поддержки у России, чтобы отменить все то, что было установлено сеймом, и произвести переворот, который может оказаться весьма кровавым!.. Вот если бы сам король стал во главе наших храбрецов, лично повел их на поле битвы и подал пример тем, кто хочет за ним последовать!.. Я могу вас заверить, мой дорогой кавалер, что по первому зову короля все владельцы покинули бы свои имения, взялись бы за оружие. Каждый отдал бы все, что имеет, на службу родине. Я говорю с такой уверенностью, потому что знаю: мои соотечественники способны на самые великие жертвы, если во главе их станет достойное лицо, разделяющее их энтузиазм и заслуживающее их доверия. Не вызывает сомнения то, что король, который по праву заслужил любовь и благодарность нации, мог бы быть этим достойным лицом… Но перо выпадает из моей руки, когда я думаю о том, что наш король добр, но слаб, хочет блага, но не имеет мужества и твердости воли, чтобы принять должное решение. Он будет первым, кто пустится на поиски примирения, как только раздадутся первые угрозы со стороны России! Он не откажется от своих мирных обычаев, не пожертвует своим отдыхом и спокойствием, чтобы подвергнуть себя превратностям войны. Несмотря на свои обещания и лучшие намерения, он принесет в жертву свою славу и нашу бедную Польшу!.. Как бы я хотел ошибаться!.. Я желаю этого, но не надеюсь!.. И т. п. и т. д.

Варшава, 20 мая 1791.

Михал Огинский»

Читая это письмо, я наблюдал за королем и заметил, что оригинал письма не был ему известен, так как он слушал с большим вниманием, и письмо произвело на него сильное впечатление, которого он не мог скрыть. Он признал, что я говорил о конституции со всем почтением, которого она заслуживала. Он допускал, что мои тревоги относительно будущего частично обоснованны, но надеялся на Господа и на правоту нашего дела. Он не допускал мысли о том, что король Пруссии может изменить свои намерения (хотя в то время в этом уже не было никаких сомнений), не верил также, что французская революция может оказать влияние на судьбу Польши, не допускал мысли о том, что некоторые члены сейма, недовольные конституцией, могут открыто объявить себя врагами родины. Он также пытался меня убедить, что, зная русскую императрицу, может быть уверен, что она, при всей ее предубежденности против польской нации, не намерена вмешиваться в наши дела, что она не только не вынашивает планы нового раздела Польши, но, напротив, воспротивится им, если об этом встанет вопрос.

Что же касалось моих слов о самом короле, то он слегка упрекнул меня за них и казался очень задетым, узнав, что многие другие разделяли мое мнение о нем. Он заверил меня, со слезами на глазах, что на его счет сильно ошибаются, что он всегда был невезучим, но никогда – виновным перед нацией, что его деятельность еще развеет ошибочное мнение о нем. Он горячо говорил о своей любви к родине и заявил, что никакая сила не поколеблет его убеждения и что он готов даже пожертвовать остатком своих дней, если это будет нужно, чтобы поддержать конституцию и укрепить благосостояние Польши .

Затем король расспросил о моем путешествии в Белую Русь, о беседах с князем Потемкиным, обо всем, что я слышал, проезжая через разные страны, относительно новой польской конституции. Он пожаловался, что не во всех областях королевства его поддерживают в равной степени. Отметил, что теплое отношение к нему проявляется главным образом в Литве, где многие семейства, принадлежащие к партии Коссаковского, используют свое влияние, чтобы увеличить число его друзей. Его удивляло, что в Варшаве большинство знати записалось в национальное ополчение, и это оказалось весьма лестным и вдохновляющим для горожан, тогда как в Вильне не было ничего подобного: там едва ли нашлось несколько представителей дворянства, которые захотели вписаться в муниципальные акты. Король поручил мне отправиться в Литву, чтобы пробудить сознание общественности, и особо отметил, что мой пример увлек бы наиболее значительных лиц из дворянства этого края.