Грэм Робб - Жизнь Рембо

Ребенок внутри его, который лишился отца из-за армии, был жив все это время, но, как только в нем поселилась боль, безликий вербовщик-офицер из повторяющегося кошмара Рембо стал принимать более привычные и универсальные черты: бюрократический Мрачный Жнец с непогрешимой системой регистрации.

Ко второй неделе марта «молоточек» превратился в «гвоздь, вбиваемый сбоку». Все его существование крутилось вокруг боли. Опухоль на правой ноге была результатом всего, что было неправильно в его жизни: «плохого питания, нездорового жилья, облегающей одежды, всевозможных переживаний, постоянного гнева среди этих негров, чья глупость может сравниться только с их расчетливостью».

В конце марта он с «ужасом» наблюдал, как нога в течение недели затвердевала. Отек, казалось, превращался в твердую кость. Нужно было предпринимать практические меры: «Я установил кровать между моей кассой, моими бухгалтерскими книгами и окном, откуда я мог следить за весами в дальнем конце двора, и я нанял нескольких дополнительных помощников, чтобы работа не стояла на месте» [913].

«Предательство волосистой части головы» выдало короткое предупреждение об этом масштабном предательстве. Увидев окостеневшую ногу, итальянский врач Леопольдо Траверси настоятельно советовал Рембо немедленно ехать в Европу. Он понимал, что не было смысла удручать больного перед его долгим путешествием разговорами о раковых опухолях [914].

Итальянцы уехали, но Рембо медлил. Эти дополнительные дни были решающими и могли стоить ему жизни. Он был полон решимости ликвидировать все, даже себе в убыток. Ильгу было поручено распродавать кастрюли и блокноты: «Давайте разделаемся и покончим со всем этим, милосердия ради!» Он даже выплатил пустячную сумму кредиторам Лабатю, когда они хотели конфисковать его товар. Признавая превосходство манипулятора, французский агент вдовы Лабатю счел себя «гениально обманутым», заявил, что счет закрыт, и послал Рембо свой сердечный привет [915].

Только в начале апреля Рембо удалось оторваться от дел. Он снял дом в Хараре, вероятно для хранения нераспроданного товара [916]. В скором времени он собирался вернуться.

Он нарисовал набросок: двенадцать жердей, связанных вместе в форме буквы «А», и поручил слугам соорудить носилки, закрепив на этой раме кусок шкуры. Было нанято шестнадцать носильщиков, чтобы отнести носилки на побережье Зейлы, до которой от Харара не меньше 200 километров. Верблюды повезут провизию и багаж Рембо – небольшой кожаный чемодан, содержащий письма, счета, его посуду и сувениры для Изабель: маленькую шкатулку с розовым жемчугом и несколько флаконов духов.

В шесть часов утра 7 апреля 1891 года Рембо, окутанный болью, оставил Харар. Чтобы добраться до побережья, потребуется двенадцать дней. Бесславно он пересек холмы, где десять лет назад его жизнь обрела цель.

Заметки Рембо о своем путешествии к побережью звучат как последний гвоздь, забиваемый в гроб описаний романтических странствий, по стилю это скорее Сэмюэль Беккет, чем лорд Байрон. Изабель позднее описывала это ужасное испытание в патетическом стиле воскресной школы: любимый доктор Ливингстон возлежит на носилках, влекомых заботливыми туземцами на фоне полутонового заката. «Все тринадцать дней, пока длился путь, приходили вожди племен, плача и умоляя его возвращаться скорее» [917]. Собственный отчет Рембо – это темная гравюра с крошечными вспышками того, что можно было бы назвать поэзией, если бы он все еще писал стихи:

«Спуск от Эгона к Баллауа был очень сложен для носильщиков, спотыкавшихся о каждый камень, и для меня, готового перевернуться с носилок в любую минуту. Носилки уже наполовину развалились, а обслуга совершенно измучена. Я попытался сесть верхом на мула, привязав больную ногу к его шее. Через несколько минут я был вынужден слезть и снова лечь на носилки, которые отстали от каравана на километр.

По прибытии в Баллауа шел дождь.

Яростный ветер дул всю ночь напролет» [918].

Поскольку почти ничего не сохранилось, считается, что это единственный случай, когда Рембо вел дневник, но сейчас вряд ли это был подходящий момент для нового хобби. Эти заметки могли быть только работой человека, который привык записывать события дня и открытия, эта привычка заставляла его писать даже тогда, когда боль сдавливала руку.

Суть в том, что Рембо писал все время [919]. Его статья в Le Bosphore égyptien («Египетский Босфор») и заметки для Географического общества вряд ли были написаны по памяти. Очевидно, он был знаком с болеутоляющими свойствами письменного слова. Ведение записей помогало ему сохранить ту железную объективность, что вела его через пустыни, эпидемии и войны. Тогда встает горький вопрос: что случилось с его заметками? Была ли вообще написана книга об Абиссинии, или она была утеряна, наряду с другим его имуществом, в хаосе, который был готов поглотить Харар?

Усиление боли прослеживается по почерку, который к концу начинает терять свою разборчивость. На каждой остановке над носилками устанавливали шатер. Голыми руками он выкапывал ямку у края носилок, а затем перекатывался на бок, чтобы облегчиться.

Буря пронеслась над пустыней. По ночам выпадала сильная роса, и температура резко падала. В полдень четвертого дня у Уорджи, оставив караван далеко позади, не в силах пошевелиться он пролежал под дождем в течение шестнадцати часов. Верблюды попали в поле его зрения лишь на пятый день в четыре часа пополудни.

Даже в состоянии полутрупа Рембо зорко следил за торговыми возможностями – шкурами и злаками, которые можно было закупить на обратном пути. Он также записывал штрафы обслуге за проступки:

«В половине десятого остановились в Арроуине. Меня вывалили на землю, когда остановились. Я наложил штраф в размере $4».

День прибытия в Зейлу спустя двенадцать дней после выхода из Харара в записях не зафиксирован. Рембо был парализован от боли и изнурения.

Пароход собирался отплывать в Аден. Носилки лебедкой подняли на борт и бросили на матрасы, разложенные на палубе. Когда пароход выходил из Аденского залива, Рембо лежал на спине, как закованный в наручники раб, не в состоянии наблюдать, как исчезает африканский берег.

Британский врач в аденском госпитале был не из тех, кто предлагает ложные утешения. Он ахнул при виде колена Рембо, неправильно диагностировал синовит «в очень опасной продвинутой стадии» и порекомендовал ампутацию. Возможно, по настоянию Рембо он решил выждать несколько дней, чтобы посмотреть, не спадет ли отек [920].

Туберкулезный синовит был той самой болезнью, от которой шестнадцать лет назад умерла в мучениях Витали Рембо. Рембо, однако, отрицал, что наследственность имеет к этому отношение. Он говорил Изабель, что его болезнь не была болезнью, которая передается из поколения в поколение. Он страдал от собственной глупости и несовершенства системы образования: «Это я подорвал здоровье, настаивая на хождении пешком и чрезмерной работе. Почему в школе не учат медицине – по крайней мере, минимальных знаний хватило бы, чтобы не давать людям делать подобные глупости?»