Грэм Робб - Жизнь Рембо

Ни в коем случае нельзя даже представить эти поиски как следствие последовательной философии. Все его понятия были условными. Позже он называл свои идеи «магическими софизмами» – догматической закономерностью рационального мышления. «Одно лето в аду» предлагает точный пример, возможно навеянный чте нием мистического Сведенборга [390]: «Каждое живое создание, как мне казалось, должно иметь за собой еще несколько жизней. Этот господин не ведает, что творит: он ангел. Это семейство – собачий выводок. В присутствии многих людей я громко беседовал с одним из мгновений их прошлого существования. – Так, я однажды полюбил свинью».

Этот возможный намек на свинского Верлена – это напоминание о том, что самый эффективный «ключ» к вселенной Рембо не точное знание мистических философий, а чувство юмора. Верлен был идеальным закадычным другом: скулящий Лорел для амбициозного до смешного Харди [391] – Рембо. Рембо, вероятно, никогда не «верил» в переселение душ. Он использовал его в качестве метафоры социальной идентичности: человеческий разум сокращен по общему согласию до одной персоны.

Постоянным элементом мышления Рембо является понятие devoir («долга»). Это можно перевести как «работа»: добровольное подчинение, что позволяет разносторонней личности найти цель и направление.

В «Одном лете в аду» появляется фигура истеричного Верлена с подозрениями, что этот «долг» еще не связан с какой-то конкретной целью. Разрушив моральные основы, ясновидец еще должен начать работы по реконструкции здания: «…он может стать опасным для общества. Возможно, он обладает секретом, как изменить жизнь! И сама себе возражала: нет, он только ищет этот секрет». Мадам Рембо признала бы понятие «долга» ключом к счастью. Суть мышления Рембо сильно напоминает стоическую форму христианства его матери: упрямая преданность без надежды на вознаграждение. «Я тоже была несчастна», – сказала она Верлену десять месяцев спустя.

«Я чувствовал свои печали, не чувствуя печали других. Именно тогда я сказал себе (и каждый день я понимаю, что я прав), что истинное счастье заключается в выполнении всех обязанностей, какими бы болезненными они ни были!» [392]

В субботу 7 сентября 1872 года беглецы добрались до побережья в Остенде. На земле туманов на противоположном берегу моря некоторые из друзей-коммунаров Верлена жили в благородной бедности. Деньги были проблемой, и ни один из них не знал английского языка. Они пошли в кассу порта и купили два билета в одну сторону. Паром должен был отправляться тем же вечером.

В Остенде Рембо впервые увидел открытое море. Его поразил символической силой тот факт, что любой участок воды несет, как ни банально, транспортные средства: «Я должен был путешествовать, чтобы развеять чары, нависшие над моими мозгами. Над морем, которое так я любил, – словно ему полагалось смыть с меня грязь, – я видел в небе утешительный крест. Я проклят был радугой. Счастье было моим угрызением совести, роком, червем: всегда моя жизнь будет слишком безмерной, чтобы посвятить ее красоте и силе» [393].

Радуга над Ноевым ковчегом – это знак договоренности Бога с Человеком. На пароме, пересекающем Ла-Манш, она означала религию детства Рембо, Спасение, от которого не было спасения.

Если Бельгия была оргией, Англия будет лечебным рассветом. «Радужный» отрывок из «Одного лета в аду» напоминает экстатический момент освобождения, когда вода проникает в корпус пьяного корабля и смывает «пятна вин и рвоту». Это было достойное изображение парома Остенде – Дувр в ту ночь. Последние два месяца пьянства были очищены морем:

Сойдя с парома, Рембо и Верлен поднялись на скалы над городом и пошли вдоль скалистых вершин. Ярко светило солнце. Франция была лишь прозрачным миражом на горизонте.

В восемь часов они спустились снова в Дувр в поисках завтрака. Знаменитое английское воскресенье оправдало свою репутацию – все было закрыто.

«Лишь только тогда, когда мы случайно встретились с французом, переводчиком по профессии, мы сумели после некоторых реальных или вымышленных трудностей получить немного яичницы и чая, назвав себя истинными путешественниками» [395].

После двух дней отдыха и акклиматизации они сели в поезд до Лондона [396].

Эта земля, называемая «Англетер», была по-прежнему в значительной степени плодом наполеоновской пропаганды и Галльской войны Цезаря. «Коварный Альбион» был туманной Фулой – дальним пределом, населенным чопорными чудаками без вкуса в пище и одежде и гениями торговли (за исключением воскресенья). Со времен Великой выставки 1851 года и гравюр Гюстава Доре, которыми Рембо восхищался за их сжатое сюжетно-тематическое изображение [397], образ его приобрел блеск современности и сатанинские нотки индустриализации. Британия возглавляла мир по трудосберегающим устройствам, оборудованию ванных комнат и количеству детей, трудящихся на фабриках. Пересечь Ла-Манш значило углубиться на пятьдесят лет в будущее, обнаружил Жюль Верн в 1859 году. Его первой попыткой научной фантастики был отчет о путешествии на поезде через промышленную Британию.

10 сентября 1872 года Рембо и Верлен вышли со станции Чаринг-Кросс и погрузились в удивительное столпотворение Центрального Лондона. Верлен пытался описать эту перманентную пробку с помощью существительных и прилагательных: «Экипажи, такси, омнибусы (грязные), трамваи, несмолкаемые железные дороги на великолепных чугунных мостах, величавых и громыхающих; невероятно грубые крикливые люди на улицах» [398].

Самый большой город в мире представлял собой великолепное адское зрелище, впечатляющее своими разочарованиями. В атмосфере Лондона все казалось ничтожным и шероховатым. «Все маленькие, тощие и изможденные, – писал Верлен, – особенно бедные». «Лондон похож на плоского черного жука»: ряд за рядом ужасные приземистые дома «готической» и «венецианской» школы, ветхие кафе с официантами с черными пальцами и проходящий через все это гигантский переполненный туалет» – река Темза.

К счастью, погода была «превосходной»: «Представьте себе заходящее солнце сквозь серый креп».