Стивен Протеро - Восемь религий, которые правят миром. Все об их соперничестве, сходстве и различиях

Между конфуцианцами идет давний, непрекращающийся и относящийся к категории «курица или яйцо?» спор о том, что считать основой основ – «жэнь» или «ли». «Ли» вызывает «жэнь»? Или «жэнь» порождает «ли»? Согласно широко распространенному мнению, обе эти концепции занимают центральное место в конфуцианской традиции, следовательно, разумнее всего считать их неразрывно связанными, двумя сторонами одной и той же медали. «Ли» – это проявление «жэнь» в мире. Но ритуал и приличия в свою очередь придают нам человечность. Вместе «ли» и «жэнь» создают гармонию в отдельно взятом человеке, обществе и космосе.

И умение быть внимательным к окружающим – не включать свой бумбокс на полную громкость в подземке, не проходить в зал кинотеатра в обход очереди, – тоже «ли»

Конфуций выглядит высоконравственной личностью, моралистом, и он действительно был таковым. Его всецело занимал вопрос о том, как следует жить. Он верил, что человеку от природы присуща нравственность, значит, стать нравственным – это стать самим собой. Однако и мистика была не чужда Конфуцию. Подобно Сократу, он обладал достаточным интеллектом и смирением, чтобы осознавать пределы собственной мудрости. Однажды Конфуций дал такое определение знанию: «Зная что-либо, считай, что знаешь; не зная, считай, что не знаешь» 25. По меньшей мере в одном случае он отдал дань уважения молчанию. После того, как Конфуций признался, что предпочитает молчание разговорам, встревоженный ученик спросил, что же он и его товарищи, другие ученики, будут передавать. Отказавшись от своего намерения больше не говорить, Конфуций ответил: «Разве Небо говорит? А четыре времени года идут, и вещи рождаются. Разве Небо говорит?» 26.

После смерти Конфуция в его учении преобладали голоса двух великих мыслителей и соперников, Мэн-цзы и Сюнь-цзы, сыгравших в своей традиции те же роли, которые несколько столетий спустя играли в иудаизме два раввина-спорщика Гиллель и Шаммай. Хотя Мэн-цзы часто называют идеалистом, а Сюнь-цзы – реалистом, эта оценка уводит от вопроса, над которым ломали голову оба: действительно ли

человек добр по своей сути? Этот вопрос имел значение потому, что все конфуцианство строилось на предположении, что человек способен совершенствоваться; гармония в обществе и политический порядок оказались бы недостижимыми, если бы выяснилось, что люди не в состоянии меняться к лучшему. Так способны они на это или нет? И если да, то как? Мэн-цзы (371/2 год – около 289 года до н. э.) известен как сторонник взглядов об изначальной доброте человека. Мы творим добро потому, что созданы такими. А когда мы творим зло, то причина тому – воспитание, помешавшее нам стремиться к добру, а вовсе не природа. Разве найдется человек, вопрошал Мэн-цзы, который, услышав, как ребенок плачет на краю колодца, не попытается помешать его падению? Каждому из нас присуще сострадание, порождающее доброжелательность; чувство стыда, из которого вырастает верность долгу; представление о вежливости, которое порождает приличия, а также ощущение, что правильно, а что нет, дающее рождение мудрости. Чтобы стать человеком, нам вовсе незачем стремиться к чему-то внешнему, находящемуся за пределами нас самих. Семена человечности находятся в нас.

Отвергая взгляды Мэн-цзы как проявления наивно-оптимистичного отношения к человеческой природе, мыслитель III века до н. э. Сюнь-цзы утверждал, что люди по своей сути порочны – «алчные, жадные, эгоистичные твари» 27. В «Лунь юй» Конфуций высказывал мнение, что управление с помощью стыда эффективнее управления с помощью наказаний: «Если руководить народом посредством законов и поддерживать порядок при помощи наказаний, народ будет стремиться уклоняться от наказаний и не будет испытывать стыда. Если же руководить народом посредством добродетели и поддерживать порядок при помощи ритуала, народ будет знать стыд, и он исправится» 28. Сюнь-цзы не соглашался с ним. В мире алчности, зависти и ненависти следует выбивать из людей порочность. Образование не совершенствует нашу природу, а меняет ее. Только строгие законы и суровые наказания могут научить людей усмирять собственные страсти ради общественного (и своего) блага. Если Мэн-цзы обращался к осторожным ботаническим метафорам, говорил о том, как с помощью образования мы взращиваем в себе уже имеющиеся семена человечности, то Сюнь-цзы прибегал к более жестким и резким метафорам, позаимствованным в мастерской – металл куют, превращая в меч, дерево гнут с помощью пара, делая из него лук, – и таким образом объяснял, как из лишенного добродетелей существа может возникнуть пример для подражания – цзюньцзы.

После Конфуция, Мэн-цзы и Сюнь-цзы, большой тройки первой волны конфуцианства, его влияние нарастало и вновь снижалось, как буй с колоколом на волнах Желтого моря. Конфуцию при жизни так и не удалось приобрести видных друзей-политиков и оказать влияние на облеченных властью людей, а Мэн-цзы и Сюнь-цзы были персонами нон грата при недолговечной династии Цинь. Первый император Китая, безжалостный макиавеллист, одержимый законностью, а точнее – наказаниями и властью, слышать не желал о принципе Конфуция, согласно которому правители относятся к подданным, как любящие отцы – к почтительным сыновьям. И он приказал сжечь конфуцианские книги и казнить ученых-конфуцианцев. Но при династии Хань конфуцианство получило такую же поддержку, как христианство при Константине, и в 136 году до н. э. возвысилось, превратилось из преследуемого движения в официально принятое государством, стало господствующим интеллектуальным импульсом в Китае. При династии Хань «Пятикнижие» объявили обязательным для изучения, образование в его конфуцианском понимании стало пропуском в обширный чиновничий аппарат Китая.

Конфуцианство отчасти сдало позиции даосизму и буддизму при династии Тан (618–907 годы н. э.), но возродилось при династии Сун (960-1279 годы н. э.), когда под названием «Учение о принципе» (для жителей Запада – неоконфуцианство) оно вновь стало преобладающим интеллектуальным импульсом в Китае.

Дополнение «нео-» конфуцианство получило благодаря двум основным обстоятельствам. Первым стала готовность неоконфуцианцев без зазрения совести заимствовать идеи у буддистов и даосистов. Точно так же, как мусульмане отвергали аскетизм христианских монахов, неоконфуцианцы противились аскетическим побуждениям буддийского и дао-систского монашества. Вместе с тем неоконфуцианцы заимствовали из «трех учений» различные духовные практики, в том числе медитативное «безмолвное восседание». В понимании неоконфуцианцев культивирование почтительности было неразрывно связано со стремлением к мудрости при получении конфуцианского образования, которое к тому времени включало обширный набор умственных, физических и духовных практик – «чтение книг, безмолвное восседание, отправление обрядов, физические упражнения, каллиграфия, арифметика, эмпирическое наблюдение» 29.