Патрик Данн - Азы волшебства. Принципы магического взаимодействия с миром

Во время еды я нередко совершаю своего рода молитву, но в отличие от христиан не изливаю ее в словах. Поглощая пищу, я представляю происхождение каждого из ее компонентов и думаю о том, что должно было произойти, чтобы эта еда стала для меня доступной. Самый обыкновенный сандвич требует полей пшеницы, солнечных и дождливых дней, фермеров разных специальностей, поездов и кораблей, гуртов скота, океанов рыбы, целых экосистем. Сандвич, который я ем на ланч, – это фундаментальный и необходимый компонент известной мне Вселенной. Возможно, зерно для сандвича мог бы вырастить и другой фермер, но тогда это был бы уже другой сандвич. Я навсегда становлюсь участником всего хорошего и всего плохого, что было связано с приготовлением этого куска пищи. Если с животными плохо обращались, я причастен к этому – пусть не виновен, но все-таки причастен. Если с животными обращались хорошо, то в это есть и мой вклад. Я – участник мира, я и есть мир.

Не существует дуализма «Я» и Иного – мы становимся одним в языке, так как в противном случае общение было бы невозможно, а Вселенная лишилась бы красоты, которую она в себе несет. Представьте, что у нас нет абстракций и каждая вещь имеет свое собственное имя, собственное название. Имя есть у каждого дерева, у каждого животного, а не просто у каждого вида, а моя рука называется не так, как ваша. При таком бесконечном множестве слов общение было бы невозможно. Мы должны обобщать – это наша тюрьма. Но это и ключ, открывающий двери, поскольку при помощи абстракции мы можем общаться, а за счет общения я могу воспринимать вас как вас. И я беру эту чашку кофе, и вдыхаю его аромат, и пью его так, словно это что-то отдельное от меня. Но я знаю, что в действительности кофе, я, мое рабочее место, моя квартира, мой город, моя страна, мой мир – все это атомы, которые на ином уровне реальности состоят из витков вероятности, которые на следующем уровне реальности являются морями информации со своими приливами и отливами. Но на этом уровне реальности язык покидает нас, и мы сталкиваемся с невыразимым.

Когда Уильям Джеймс писал свое «Многообразие религиозного опыта», он выявил ряд общих черт, объединяющих религиозные переживания во всех религиях мира. Одной из них была невыразимость опыта – в большинстве случаев его невозможно описать [198]. Эта невыразимость кажется загадочной, поскольку у нас редко возникают проблемы с выражением той или иной идеи при помощи языка. Но все эти идеи и впечатления основаны на дуальности, а мистический – как и магический – опыт выходит за ее пределы. Один студент недавно спросил меня: «Когда мистик переживает опыт недуальности, возвращается ли он затем в обычный мир или остается в этой недуальности?» Я задумался на несколько мгновений, так как, хотя и мог ответить на этот вопрос, любой ответ был бы неполным. И наконец сказал: «Ваш вопрос предполагает оппозицию обычного мира и опыта недуальности, которой на самом деле здесь нет». Это был неудовлетворительный ответ. Это был вообще не ответ. Но это было лучшее, что я мог сделать, описывая непостижимое.

Я мог бы объяснить, что мистик должен вернуться обратно к языку – как рыба, выпрыгнув из воды, должна в нее вернуться, – но уже измененный опытом недуальности, и с этого момента он будет относиться к языку более внимательно. А то иногда мистик перестает воспринимать человека как часть целого, которой, как он знает, тот является, и начинает относиться к нему как к отдельной личности. Мы бываем крайне разочарованы, когда такое случается с нашими духовными лидерами или кумирами: если папа носит Prada – значит, он материалист. Если мастера дзен застали пьяным – значит, он все время нас обманывал. Но мы исходим из представления о том, что есть совершенное и несовершенное и что наши духовные лидеры должны быть совершенны. В действительности все есть совершенное несовершенство и все мы участвуем в нем не как сторонние наблюдатели, а как игроки.

Я слышал и еще одно объяснение: дескать, дуальности, к которой можно было бы вернуться после опыта недуальности, больше нет, поэтому мистик остается совершенным. Несовершенны представления окружающих, поскольку они находятся в плену дуальности. Когда просветленный мастер дзен напивается, он делает это, чтобы чему-то нас научить. Когда адепт, находясь за рулем, орет на других водителей (как я сам частенько делаю, особенно в одном пригороде Чикаго), он просто таким необычным способом выражает свое сострадание.

Я предпочитаю первое из этих двух объяснений – второе кажется мне сомнительным, но на самом деле ни одно из них не является абсолютно верным или абсолютно ложным. В реальности этот вопрос не имеет смысла, поскольку он предполагает ответ там, где его быть не может. Оба варианта – ложь, потому что они выражены в словах, а опыт недуальности находится за пределами того, что можно выразить словами. В этом опыте мы поднимаемся над своими мелкими страхами и надеждами, чтобы за одно мгновение окинуть взглядом временной ландшафт нашей жизни, и возвращаемся с мыслью: «Значит, все хорошо». Но мы не можем объяснить, почему все хорошо, ведь то, что мы знаем, невозможно выразить словами. Граница языка – это граница дуальности.

Мы используем слова, чтобы ограничивать себя и еще одним, менее эзотерическим способом. Если вы на самом деле не стремитесь к в и дению неразличимого, то неспособность языка выразить его не слишком сильно влияет на вашу жизнь. Но для большинства из нас язык создает еще одно препятствие, влияющее на нашу повседневную деятельность. Психологи-когнитивисты говорят о бесконечном диалоге в нашем сознании как о внутренней речи . Внутренняя речь может быть позитивной или негативной. Наши настроения, чувства и даже действия обычно основаны на этой внутренней речи в гораздо большей степени, нежели на внешних раздражителях. Например, есть знаменитая дзенская притча о монахе, который путешествовал пешком по стране. Он сбился в темноте с дороги и пробирался, спотыкаясь, среди деревьев, камней и зарослей кустарника. Наконец, утомленный до предела и измученный жаждой, он упал, моля об отдыхе и воде. Его рука нащупала чашу, полную воды, он жадно напился и заснул, благодарный за дарованную ему влагу. Проснувшись утром, он увидел, что сосуд, принятый им за чашу с чистой водой, – это разбитый человеческий череп, полный личинок, червей и мерзкой зеленой тины. Его стало тошнить, и в этот момент он внезапно понял, что ему не было плохо до тех пор, пока он не осознал, что именно выпил. Если бы он остался в неведении, то никакой тошноты бы не было.

Внутренняя речь – это то, что мы говорим себе об увиденных вещах, которые вызывают у нас эмоции. Так, мы видим ярко окрашенные обертки, выброшенные в не предназначенном для этого месте, и думаем: «Как стыдно, что кто-то намусорил. Люди не должны разбрасывать мусор повсюду!» А ведь мы могли бы подумать: «Какие веселенькие яркие бумажки!» Конечно, мусорить нехорошо, и лучшее, что можно сделать, – это поднять бумажки и выбросить их в урну. Но суть здесь в другом: мы огорчаемся, когда размышляем о том, что люди должны делать, и чувствуем себя нормально, когда просто констатируем факт. Иногда мы вполне оправданно испытываем определенные эмоции и говорим себе определенные вещи – было бы бесчеловечно стать свидетелем трагедии и не подумать: «Это было ужасно!» Но гораздо чаще мы переживаем эмоции, основанные на негативной внутренней речи, которые не имеют почти никакого отношения к реальности. А это все равно что следовать неточным и даже намеренно искаженным картам.