Фоско Марайни - Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи

Сегодня утром я проснулся дрожа и с сильной болью в спине. Наверное, приступ люмбаго. Пьеро выдвинул самое правдоподобное объяснение, напомнив мне, что накануне было очень холодно и сыро. Но я тут же вспомнил свои легкомысленные слова, сказанные несколько дней назад, что я беру на себя все беды, которые могут случиться из-за масок из гонканга. Потом я засмеялся. Потом мне стало страшно. Это было очень глупо. Но нас всех окружает неизвестное. Может, мое обещание действительно имело какой-то оккультный смысл? Мой разум сказал: «Чепуха». Но чего в конце концов стоит разум?

Так что я пошел в Киримце под полуденным солнцем (которое прогнало боль, и мне стало сразу же лучше). Я нашел ламу Нгаванга, который сидел на своем обычном месте у окна, читая, а Дролма, его жена, варила чукар в большой кастрюле, чтобы покрасить шерстяную ткань в красный цвет. Я выпил чашку чаю и ждал.

– Значит, вернулись? – наконец сказал мне лама. – Как поживаете? Оэ! Вы слышали, в Пемоганге сдох мул? К счастью, они там, в Пемоганге, бонпо. Иначе бы сказали, что это из-за масок. А вы? Почему вы не больны?

– На самом деле, лама Нгаванг, у меня побаливает спина.

– Я же говорил! Я же говорил! Вот так! Ели вы больны после вашего глупого поступка, мы можем быть уверены, что нам не придется страдать из-за последствий.

Лама стал относиться ко мне гораздо хуже. В первые визиты в нем чувствовалась радость человека, говорящего с далеким собратом, с которым его связывает одна вера, и у меня не хватило духу разубедить его, потому что я понимал, как много это значит для него, и не хотел портить ему удовольствие. Но теперь мы стали чужими. Единственное, что связывало нас, – это магическое взаимодействие. Я совершил некие действия, произнес некие слова, запустил в движение механизм причины и неизбежного следствия. Он лишь наблюдал. Я оставался интересным для него только как участник злосчастного инцидента с масками; я был пешкой в его шахматной партии с невидимым.

– Лама Нгаванг, – сказал я чуть погодя, съев одну из жареных лепешек, которые мне предложила Дролма, – я пришел сюда из-за того дела, когда мы вынесли маски. Я хочу попросить вас прочитать карсё, чтобы умилостивить богов гонканга, если они оскорбились… Я принес вам пять серебряных рупий.

Лама Нгаванг повернулся ко мне, наклонил голову, так что его очки сползли на кончик носа, посмотрел на меня, улыбнулся и раскрыт руки.

– Сделаем немедленно, – сказал он. – Оэ! Дролма! Принеси мне плащ, мы идем вниз!

Потом он снова посмотрел на меня, как будто говоря: «Значит, в конце концов я ошибся».

– Оэ! – сказал он. – Вы молодец, что пришли так быстро. Молодец! Молодец!

Наша бывшая дружба была так же крепка, как раньше. Я знал, что она основана на недоразумении, но все равно был рад.

В буддийских странах любая жизнь священна. В Тибете, где нет опасных хищников, это просто значит, что животные в горах безбоязненно живут бок о бок с человеком. На моем пути в Киримце вчера я наткнулся на стадо диких овец (аргали). Они позволили мне приблизиться к ним на несколько шагов и потом спокойно отошли; они не убежали. Должен сказать, каким бы идиллическим я ни находил такое положение дел, у меня возникло инстинктивное желание подстрелить одну из них. Я не стреляю, но могу понять, что охота имеет глубокие корни в разуме человека. В основе своей она дает удовлетворение оттого, что ты получаешь нечто ценное – еду, шкуру, трофей, – быстро и, может быть, легко, без труда и терпения, которое нужно, чтобы все это произвести; важный элемент – удовольствие от соревнования между человеком и животным, и тут появляется спортивный элемент, подтверждение ловкости и силы; и, наконец, не может полностью отсутствовать и элемент садизма – удовольствие от кровопролития и причинения боли и смерти; и в этом охота часто напоминает любовь и всегда войну.

Путешествуя по буддийской стране, ты вспоминаешь о проблемах, которые никогда особенно не занимали нашу цивилизацию; одна из них – позволительно ли убивать животных, и другая, тесно, но не обязательно связанная с ней, – нужно ли быть вегетарианцем. Нужно признаться, есть что-то внутренне отвратительное в том, чтобы лишить жизни любое живое существо. Даже муха, которая сейчас жужжит у меня над головой и раздражает меня и которую я определенно убью, если сумею поймать, будет страдать, будет не хотеть умирать, будет бороться за свои неизвестные мне маленькие удовольствия, свой крохотный мир, и в моем почти бессознательном действии будет нечто предосудительное.

Однако достаточно оглядеться, чтобы увидеть, что жизнь устроена по принципу борьбы, агрессии и смерти, что равновесие среди особей поддерживается взаимным уничтожением; и мы, не будучи создателями жизни, не можем нести ответственность за присущие ей ужасы. Если бы все животные были травоядными, а человек единственный убивал бы, было бы ясно, как поступать. Но все не так. Достаточно вспомнить животных совершенно разных видов, чьи тела созданы быть эффективными машинами для убийства, которые не могут жить, если не будут убивать, чьи органы чувств – специализированные органы для поиска добычи, чьи зубы предназначены, чтобы разрывать плоть, а кишечник – чтобы ее переваривать. В таком случае нам остается только подчиниться.

В этой связи мне всегда будет вспоминаться инцидент, который случился со мной несколько лет назад в Японии. Одна из моих маленьких дочерей сидела рядом со мной на траве у рисового поля. Пейзаж перед нами радостно купался в солнце, а неподалеку стояла группа крытых соломой крестьянских домов в окружении бамбуковых зарослей. Более мирную картину не найдешь.

Между лезвий травы я заметил богомола, большое зеленое насекомое с обманчиво набожной и невинной внешностью. Через несколько секунд рядом с ним приземлилась стрекоза. Богомол прыгнул на нее и стал ее пожирать. Стрекоза боролась, отчаянно пытаясь спастись, но большой зеленый хищник обездвижил ее медленным, механическим движением; крылышки бедной стрекозы лежали раскрытые, как человеческие руки в позе безнадежной муки. Челюсти богомола систематически и с полным безразличием принялись поедать большой глаз жертвы. Богомол постепенно опустошил одну глазницу, потом другую. Смотреть на это было жутко. Зрелище омрачило долину, где мы сидели, как если бы бедная стрекоза могла кричать. Я подумал, не освободить ли ее, но какой был бы толк? Тысячи других богомолов точно так же пожирали тысячи других стрекоз в тысяче других мест. Этот конкретный случай не важен. Таков закон.

Моя малышка, которая играла, не видела, что творилось рядом с ней. Вдруг она подняла голову и сказала: «Папа, какой, наверное, хороший Бог! Все, что он сделал, такое красивое, правда? Он сделал для нас солнце, и рис, и цветы, даже солому на крышах. Он такой добрый, правда, папа?»