Урсула Ле Гуин - Обширней и медлительней империй (сборник)

– А что ты в ней делал, в этой дороге? – спросила Садик с любопытством.

– Ехал к вам, Садик.

– Шевек приехал сюда почти с того конца света, с самого юга, из пустынь, – приехал ко мне и к тебе, – сказала девочке Таквер.

Та улыбнулась и поудобнее уселась у матери на коленях. Потом успокоенно зевнула.

– Ты что-нибудь ел, Шев? Или, может, ты с ног валишься от усталости? Я должна отвести малышку в интернат, уже поздно. Мы как раз собирались уходить, когда ты постучал…

– Она уже ночует в интернате?

– С начала этого квартала.

– Мне уже было целых четыре года! – заявила Садик.

– Нужно говорить «мне уже четыре года», – поправила ее Таквер, мягко стряхнула дочку с коленей и достала из шкафа ее пальтишко.

Садик стояла к Шевеку боком и вроде бы на него не смотрела, однако он чувствовал, что девочка ни на секунду не забывает о его присутствии. Во всяком случае, все свои замечания она адресовала явно ему:

– Нет, мне было четыре, а теперь уже больше чем четыре.

– Тоже мне «темпоралистка»! Небось временем будешь заниматься, как твой отец?

– Не может же быть четыре и больше чем четыре в одно и то же время, правда ведь? – спросила девочка, чувствуя в Шевеке поддержку и одобрение и теперь обращаясь прямо к нему.

– Да нет, в том-то и дело, что запросто может! И еще тебе может быть одновременно четыре года и почти пять. – Сидя на низкой кровати, он мог держать голову так, чтобы видеть прямо перед собой глаза Садик, и ей тоже не нужно было все время поднимать голову и смотреть на него снизу вверх. – Но ты знаешь, я совсем позабыл, что тебе уже скоро пять, представляешь? Ведь когда я в последний раз видел тебя, ты была совсем крошкой.

– Правда? – Теперь в ее голосе слышалось несомненное кокетство.

– Да. Ты была вот такой. – Он чуточку развел руки, показывая, какой тогда была Садик.

Она засмеялась:

– А я тогда разговаривать могла?

– Ты говорила «уа-уа» и еще кое-что в том же роде.

– А я тоже будила всех кругом, как малыш Шебен? – спросила она, улыбаясь во весь рот.

– Еще как будила!

– А когда я научилась говорить по-настоящему?

– Примерно в полтора года, – сказала Таквер, – и с тех пор рта не закрываешь. Где твоя шапочка, Садики?

– В школе осталась. Я ее ненавижу, шапку эту! – сообщила она Шевеку.

Они проводили девочку до интерната, бредя по пустынным, насквозь продуваемым ветром улицам. Спальный корпус тоже был весьма тесным и довольно обшарпанным, но в холле там было куда веселее – стены украшали рисунки детей, на подставках стояло несколько очень неплохо сделанных моделей различных машин и паровозов и целый выводок игрушечных домиков и раскрашенных деревянных человечков. Садик поцеловала мать на прощание, потом повернулась к Шевеку и потянулась к нему ручками, он наклонился, и она небрежно, однако уверенно чмокнула его в щеку:

– Спокойной ночи!

Ночная няня повела ее спать; девочка уже зевала вовсю. Они некоторое время еще слышали ее звонкий голосок и мягкие призывы няни не шуметь.

– Она просто прелесть, Таквер! Замечательный ребенок, умный, здоровый!

– Боюсь, я ее испортила, Шев.

– Нет, что ты! Ты замечательно воспитала ее, просто фантастика, что у меня такая дочь… В такие тяжелые времена…

– Здесь было не так уж плохо. Во всяком случае не так плохо, как на юге, наверное, – мягко заметила Таквер. – Здесь по крайней мере дети были всегда накормлены. Не то чтобы досыта, но в общем вполне достаточно. Здешняя коммуна выращивает кое-что из продуктов питания… И в качестве добавки разрешается собирать семена дикого холума. Их можно толочь, а потом варить кашу. Здесь никто не голодал. Но Садик я все-таки испортила! Я слишком нянчилась с ней, я кормила ее грудью до трех лет, молоко у меня было… И почему, собственно, я должна была от этого отказываться, если ничем пристойным тогда не могла ее накормить? Но все вокруг очень меня за это порицали! Мы жили тогда на исследовательской станции в Ролни. И там все требовали, чтобы я отдала ее на полные сутки в ясли, и говорили, что я отношусь к ребенку как типичная собственница, что я из-за этого недостаточно активно участвую в общей борьбе с голодом. Наверное, они были правы… Нет, правда, Шев. Но как-то уж слишком правы! Никто из них ничего не понимал в том, каково это – расстаться с любимым человеком и остаться одной. Все они там были большими общественниками, ни одной независимой личности. И знаешь, больше всего за то, что я так долго кормила Садик грудью, меня «пилили» именно женщины! Вот уж настоящие спекулянтки! Собственным телом, разумеется. Я терпела все это только потому, что еда там была хорошая, – когда ставишь опыты над съедобными водорослями и выясняешь их питательные свойства и прочие качества, порой невольно получаешь довольно приличную добавку к обычному рациону, даже если эти чертовы водоросли больше всего по вкусу похожи на канцелярский клей. Но потом они сумели заменить меня тем, кто больше подходил им. И я переехала в Новый Старт и прожила там больше трех месяцев. Это было зимой, два года назад. Там долгое время от тебя не было никаких известий и вообще все было так плохо… А потом я увидела в списке это вот назначение и переехала сюда. Садик все время жила со мной, до этой осени. И я еще не успела привыкнуть и до сих пор по ней скучаю…

– А разве у тебя нет соседки?

– Есть, Черут. Она очень милая, но она часто дежурит по ночам в больнице. Садик было пора переходить в интернат, привыкать к другим детям. Она немного стеснялась порой, но, вообще-то, держалась очень хорошо, прямо-таки стоически. Все маленькие дети стоики. Они могут заплакать из-за ерунды, но серьезные вещи воспринимают как надо и не ноют в отличие от многих взрослых.

Они шли рядом. Яркие осенние звезды высыпали в небе в немыслимом количестве, они мерцали, подмигивали, чуть ли не падали с небосклона – во всяком случае, так казалось, потому что временами их закрывали облачка пыли, проносившиеся над землей и особенно густые после землетрясения. А потом небо снова как бы вздрагивало, стряхивая пыль и роняя бриллиантовые крошки мелких звезд, похожие на солнечную рябь на морских волнах. Под сверкающим куполом звездного неба холмы предгорий выглядели особенно темными и мощными, плоские крыши домов – особенно остроугольными, а свет уличных фонарей заметно тускнел и становился даже приятным.

– Четыре года назад, – сказал Шевек, – да, четыре года назад, когда я вернулся в Аббенай из того жуткого городишки в Южном Поселении – кажется, оно называлось Красные Ручьи, – была почти такая же ночь, дул очень сильный ветер, и звезды светили вовсю, и я бежал через весь город до нашего общежития… И оказалось, что ты уехала. Четыре года!